Александр Житинский - Полдень XXI век 2009 № 05
Однако пуниец, чудом уцелевший после разрушения Карфагена в конце Третьей Пунической, переместившись в канун Первой Пунической войны, будет рассуждать уже совсем не так. Поражение в этой войне будет восприниматься им как начало заката и крушения своей родины, которые не удалось отвратить даже гению великого Ганнибала. Практически однозначно он попытается в меру своих сил изменить исход этой войны или следующей, если только доживет до нее. Тут уже не до рассуждений о лучших или худших вариантах истории: чистая прагматика — вопрос жизни и смерти.
Точно так же обстоит дело и с нашим современником, попадающим в достаточно далекое прошлое России. Для начала исключим периоды явных катастроф вроде монгольского нашествия, или революции 1917 года, или Великой Отечественной войны. Такие периоды в любом случае, даже и без метафизической уверенности в будущем, хочется изменить по одной простой причине: нашему современнику в них придется жить самому! Крутись, если не хочешь быть сожженным в Рязани, убитым на войне или расстрелянным в подвалах ЧК. С другой стороны, можно просто найти безопасное место и переждать, пока все утрясется, или вообще уехать в Америку. Проблемы тут возникают по более частным вопросам. Кому, например, помогать — Петру или Софье, Сталину или Троцкому, красным или белым? Тут выбор, так же как и в случае с карфагенянином, зависит исключительно от мировоззрения, от представления о благе для своей страны. Живем ли мы в лучшем из возможных миров или были и более благоприятные альтернативы?
Теперь вернемся к книгам Буркатовского и Конюшевского.
В обеих книгах герои попадают в период, в котором, с высокой степенью вероятности, заложены причины краха СССР, произошедшего уже при их жизни. Логика тут проста: если бы не было войны, если бы жертвы были не столь велики, если бы война не надорвала силы народа, если бы не было допущено таких-то и таких-то просчетов — может быть, все пошло бы иначе. Например, не так сильно пострадавший СССР мог включить в сферу своего влияния большую часть Европы и не проиграть в холодной войне, и т. д. Или либерализироваться гораздо раньше, едва ли уже не при Сталине, и без катастрофических последствий.
И тогда свою юность герои провели бы в уже другой стране, с совсем другими перспективами, в иной атмосфере, радикально отличной от атмосферы проклятых 90-х.
Иными словами, пытаясь предотвратить катастрофу 1941 года, они пытаются предотвратить катастрофу, произошедшую при их жизни и, может быть, грозящую еще большей катастрофой в будущем.
Вспомним нашего гипотетического пунийца! А что если бы герои рассматриваемых книг попали в 1941 год не из 90-х, а, скажем, из 70-х? Несомненно, они по-прежнему хотели бы облегчить ход войны для СССР, но у них не было б тех горьких подозрений начет катастрофичности этой войны для будущего нашей страны.
Достучаться до великихТак или иначе, наш современник в сороковые годы очень сильно в личном плане заинтересован в изменении истории. Ведь даже если он уцелеет в войне, он имеет неплохие шансы дожить до крушения своей страны в мирное время.
Но, и это ужасно: чем более герой заинтересован, тем меньше имеет возможностей! В XX веке наш современник — совсем не полубог, а почти такой же маленький человек, как и в своем родном времени, разве что со знанием будущего.
Что же делать?
Обратиться к реальным полубогам. То есть, к Сталину и Берии, что и делают оба героя.
Проблема заключается в том, как заставить их к себе прислушаться. Герой Буркатовского своим упорством обращает на себя внимание Берии, а затем и Сталина. К тому же ему помогает наличие мобильного телефона и плеера. Однако в диалоге со Сталиным решающим аргументом являются не эти вещи из будущего и даже не знания об истории, а упоминание в запале спора о трагической судьбе детей Сталина. Вот тут-то полубога и пробирает. Примерно так же обстоит дело и с Берией. Разумеется, из рассказов о будущем он узнает, что ждет его в 1953 году. И решает не утаивать странного узника от Сталина, на что последний ему снисходительно замечает: правильно сделал, понял, что без меня тебя съедят.
Герой Конюшевского попадает непосредственно в 22 июня 1941 года. Но ему везет больше, поскольку его появление, оказывается, предсказал Вольф Мессинг, достаточно детально описав его поведение. И предупредив, что давить на него ни в коем случае нельзя, а то «уйдет». Поэтому Сталин с Берией к нему внимательно прислушиваются. Правда, узнает он об этом далеко не сразу, искренне полагая, что ему удалось скрыть от Сталина и сослуживцев из НКВД свое иновременное происхождение, прикидываясь контуженным и потерявшим память. Но и тут речь идет о личном — о доверии Сталина и Берии к Мессингу.
Так или иначе, наш рядовой современник, пусть и с бонусами, в нашем относительно недавнем прошлом теряет статус полубога и превращается в просителя. Только в способности достучаться до реальных властителей и заключаются все его скудные возможности изменить историю. А после? После можно вернуться на фронт и погибнуть, как обычный рядовой, как это происходит с героем Буркатовского (цикл Конюшевского еще не закончен).
В свое время А. Стругацкий написал поистине ужасный рассказ «Подробности жизни Никиты Воронцова». В нем герой был обречен после смерти бесконечно возвращаться в свое довоенное детство, снова переживать войну. И, похоже, он не пытался изменить историю, хотя в рассказе Стругацкого на этот счет настоящей ясности нет. А. Стругацкий, по-видимому, не верил в то, что даже такому многоопытному путешественнику во времени, как Н. Воронцов, удалось бы дойти до Сталина с Берией. Не случайно другой герой рассказа, писатель Алексей Т., пытаясь представить, как выглядело бы интервью с Никитой Воронцовым, говорит о смерти героя в лагерях в случае попытки изменить историю. Но, быть может, умерший в середине 70-х Воронцов изменений, по большому счету, и сам не хотел? У него были на то причины: он знал, что за ужасной войной последует долгий период мира и благополучия с безоблачными перспективами. Война ужасна, но потом «все будет хорошо». И так будет вечно. Ведь Воронцов, к слову сказать, живет в типичном мифологическом времени, которое вращается по кругу! Отсюда и его невиданная, непотрясаемая стабильность, отсюда же и горькая метафизическая уверенность героя, точно знающего, что ни в лучшую, ни в худшую сторону, по большому счету, ничего не изменится.
Наш современник такой уверенностью не может обладать в принципе — ив этом его беда и его надежда. На собственном опыте он знает, что история не стоит на месте, что казавшийся незыблемым еще философу А. Зиновьеву порядок («коммунизм простоит 300 лет») может рухнуть совершенно неожиданно. А еще он живет в эпоху разоблачения всяческих мифов. Поэтому его не сковывает разрушающее волю сознание бессилия человеческой пылинки, попавшей в замкнутый цикл мифологического времени.
