Владимир Шибаев - Прощай, Атлантида
– Забрела – не звали, – опять промямлил педагог. – Затеяли с этим… адвокатским папашей идиотскую воспитательную акцию… и на тебе, бочка дегтя на ложку меда. Как кур в опал попал. А я тебя так ждал, – совершенно не к месту добавил он ситуационную глупость.
Рита тихонько засмеялась и немного одновременно заплакала.
– Сейчас… сейчас успокоюсь, – пообещала она, растирая по щекам слезы. – Ты хоть помнишь? Хоть помнишь… как в последний день… гуляли… а нас машина…
– Машина… нас? – испугался географ.
– …нас водой… в июне… водой поливалка облила. Ты нарочно влез… Сейчас… успокоюсь, – опять пообещала, бурно плача.
– Не помню, – помолчав, признался Сеня. – Рита!
– Все, – сообщила женщина, осушив глаза. – Бокалы, рюмки есть? Никто меня не любит, – с горечью произнесла гостья. – Придешь к человеку – у него вонь, духи, девка без трусов. Придешь на службу – мерзавцы. Уйдешь – тьма безнадзорная. Мужики – вертихвосты, природа – надувалка, и жизнь – помойное ведро. Никто меня не любит.
– Я тебя люблю, – автоматически продолжая ее речь тихо сообщил Арсений.
Рита помолчала. Потом взяла один бокал, налила и выпила весь.
– Рассказывай, – произнесла сухо и отстраненно.
– Что? – не понял Сеня.
– Что обещал. Тогда, в прошлый раз, когда нанесла тебе короткий визит: хотел, мол, сказать важное. Как пришел, в прошлые времена, взбаламученный, а я, мерзкая тварь, на гнилого доцентишку повесилась, устроила июньскую демонстрацию и начала ему, тебе в ущерб, знаки внимания в виде непотребных ласк оказывать. Ну, так и скажи теперь.
– А зачем теперь? – опасливо теряясь, чтобы вытянуть время, спросил географ.
Маргарита плеснула шампанского в два бокала, ткнула собеседнику второй и пригубила свой.
– Обещаешь, что любишь. А даже с жалкой правдишкой пытаешься скрыться, я уж не говорю о старухе и всей этой мелкой кутерьме. Даже старенькую легенду жалеешь, боишься окунуться в тень прошлого счастья и шарахаешься от призраков своей молодости. Разве ты, такой, можешь любить?!
– Не буду рассказывать это прошлое счастье, – резко вывел Арсений. – Да и я уже не тот. Тогда был паренек-огонек, бурлил молодым шампанским. Был способен и глупость сморозить размером с жизнь и кульбит отчебушить на долгие годы. Сейчас я другой, Рита. Во мне осадок солей по колено, еле хожу, тина обид по самую печень, еле смеюсь, горечь утрат по горло, еле дышу. Какая с такого любовь? Теплая буря в стакане вина.
– Расскажи, – тихо потребовала Рита. – Я хочу это вспомнить.
– Да ничего тебе не скажу, – дерзко выметнул географ. И вдруг продолжил. – Потому что летел тогда к тебе на крыльях, а внутрь будто тонну вправили свинца. Да, потому что летел зараженный ненавистью к себе и счастливый. Не забуду… этого не забуду. Мама вечером меня позвала и попросила…
– Мама? – осторожно спросила Рита и отставила на столик бокал.
– …и говорит: " Сеня, прошло уже две недели, а Рита не заходит. Где она?".
Я замялся, стал откручиваться и пялиться в окно, в котором уже кривлялось пыльное солнце. Садилось уже за раму.
– Так она здесь, у тебя, твоя Рита. Ты на нее каждый день любуешься, принеси фотографию с кухни, – говорит мама.
– И что? – переспросила Маргарита, вцепившись взглядом в рассказчика. – Ты мое лицо все время рядом держал? Зачем это рассказываешь?
– Была фотография. В рамку сделал и на кухне устроил, на подоконнике среди кактусов. Ты там в мягком сарафане по той моде стоишь под напором ветра на склоне возле университета. Может быть, помнишь, я снимал. А ты стояла, сначала показывала мне кулаки, потом рожи и язык, а после отвернулась и стала глядеть на реку, думая о хорошем.
– Помню, – прошептала Рита.
" Принеси фотографию, – попросила мама. – Поставь." Она тогда уже почти не вставала, только в туалет каким-то чудом, два раза упала и расшиблась, но упорно не желала резиновых уток. Ну, вот. И мама спрашивает:
– А что же, Сеня? Вы с Ритой сейчас, я слышу, не созваниваетесь? Не прогуливаетесь?… В кино, или на студенческую вечеринку, или просто… как молодые…
А я головой только мотаю.
– Нет, мама, мы пока разбежались.
– Это ты так решил? – спросила она, вытирая со лба пот, и с щек.
– Нет, – ответил я правду.
Потом мы молчали, а солнце уже зашло, и в комнате плохо все виделось, надо было зажечь что-ли свет.
– Значит, она тебя любит, – вывела откуда-то мама и заплакала.
– Все было не так, все, – Рита резко поднялась. – Слышишь, Полозков, ты сейчас нарочно сочиняешь из меня какую-то другую девушку.
– Ты была такая, – грустно сообщил Арсений, – и мама это знала всегда. Ты была… таких девушек больше не будет…
– Все, молчи, – сказала Рита, останавливаясь у окна.
– " Оставь фотографию здесь на ночь, – попросила мама. – Что же ей все по кухням маяться, ей место здесь. Или ты без нее не заснешь?" – пошутила и рассмеялась тогда, неожиданно весело и звонко, как молодой и не знающий боли человек.
– И ты оставил?
– Утром я увидел…
– Молчи, – крикнула Рита, повернувшись к рассказчику. – Молчи. Все! Я не слышу.
– …я увидел рядом с мамой рассыпанные таблетки и пустой тюбик от снотворного…
– Нет, – прошептала Рита, – нет. – И закрыла лицо руками.
– На десятый день я бежал к тебе.
– Нет, – тихо и жалко повторила Рита.
– Ты здесь не при чем, – угрюмо сообщил географ – Она давно хотела это сделать… не смела только. Ты помогла ей…
– Никогда… – еле слышно прошептала женщина.
Через минуту Маргарита отошла от окна, налила вино в два бокала и один протянула Арсению.
– Выпей, – и пригубила сама пенящееся зелье.
Полозков тоже, поперхнувшись, глотнул.
Рита пустым взглядом окинула комнату, потом отправилась в коридор, и за ней щелкнула входная дверь.
* * *Элоиза сидела у письменного стола и, молча улыбаясь, разглядывала этих людей. Стол был выдвинут чуть в середку, на столе стояла потрошеная селедка под луком и растительным – подсолнечным, маслом, лежал, браво развалившись, вареный картофель в красивом блюде, а рядом нарезанная разная колбаса и всякая мелочь: хлеб, вилки-ложки, салфетки и винегрет.
На стульях вокруг стола увлеченно мотали вилками болтающие руководитель сине-зеленых, добрый экономический доцент в джинсах и с усевшейся на горло бабочкой и его помощница в огромной роговой оправе, оглядывавшая оставшихся, как сытая очковая змея. Тут же беспрерывно верещал, то вскакивая и тыча в плечи и грудь не все понимающего именинника, то изображая картинки монашкиного поведения в экстремальной ситуации или сверзившегося с истукана пьяного везунчика – шустрый и нагловатый газетчик Воробей, отнявший вчера у Элоизы почти силой скромную глухую юбку.
