Далия Трускиновская - Деревянная грамота
За дело взялся Семейка.
- Ну и увидит тебя та Федосьица, свет, ну и пройдет мимо, не поздоровавшись, велика беда, - усмехаясь, говорил он. - А и обругает, так тоже ничего - брань на вороту не виснет. Нужно же ей норов показать! А бабий норов и на свинье не объедешь. А хочешь, денег тебе дадим, купишь крестничку подарок, она и подобреет. Ведь для чего тебе Федосьица? Для того лишь, чтобы со скоморохами свести. Она - плясица, ее не в одной ватаге знают, да и она многих знает. Пусть бы хоть на Третьяка с Томилой навела...
- Так ведь Третьяк с Томилой! .. - начал было Данила, да и замер, приоткрыв рот.
Томила!
В тот день, как на торгу объявилась деревянная грамота, он, ускользнув от Третьяка, носился по Красной площади, чем-то сильно озабоченный. Как раз у Никольских ворот...
Данила вспомнил, как пожилой скоморох жаловался на товарища. Пропал, мол, безвестно. А товарищ болтался по Красной площади, совсем рядышком. Возможно, и нарочно от Третяка уворачивался. Каким же таким делом он был занят?
Где-то в голове у Данилы уже заплелась веревочка, которой надлежало стянуть вместе скоморошьи шалости и деревянную грамоту. Но увязывать в этот узелок Федосьицу ему все же не хотелось, и он искал возможности избежать этого. Не одна же Федосьица на всю Неглинку - плясица.
Однако объяснять товарищам свое нежелание именно этой причиной он не хотел.
- Я лучше еще раз до бани добегу, - возразил он непонятно в который раз. - Может, объявится Авдотьица. Ведь имущество ее там осталось.
В утро того дня, когда расставили неудачную ловушку, девка прибегала на конюшни, спрашивала - не найдется ли для нее дельца. "Разохотилась..." проворчал Озорной. Данила уговорился с Авдотьицей, что наутро сам ее сыщет, а коли не сыщет - значит, и без нее управились. Но когда стало ясно, что розыск деревянной грамоты нужно начинать заново едва ли не с пестого места, когда он побежал через реку в бани - там девки не оказалось. И к вечеру не пришла, и наутро не появилась...
- Добежать можно, - соглашался Семейка. - Добежать нетрудно, по льду-то, напрямик! Да только помяни мое слово - увел кто-то Авдотьицу из бани и поселил в тайном месте. Ведь как у зазорных да у гулящих девок бывает? Найдется добрый человек, жить с ней станет - и заберет оттуда, где для нее один соблазн. Мало ли добрых людей в баню ходит?
- Вот еще один раз добегу, и коли ее не застану...
- Гляди, свет. Нам перед Башмаковым ответ держать.
В отличие от Тимофея и Желвака, Семейка ни единым словом не помянул Настасью-гудошницу, как если бы ее и на свете больше не было. Данила был ему за это благодарен. Может, если бы кто ему и впрямь сказал, что Настасья приказала долго жить, он бы вздохнул с облегчением. Заказал бы панихиду и поминанье, с полгода ставил бы свечки за упокой ее грешной души, и в конце концов ощутил себя свободным. А так - Настасья неделями не вспоминалась, а потом как заявится в прельстительном сне - так и ломай голову: к чему бы?
Во снах она все больше распускала и чесала белым костяным гребнем свою вороную косу, так призывно усмехалась из-за распущенных волос, то скрываясь за ними, то выныривая голым смуглым плечом, что Данила ломился к ней медведем, взбегал по каким-то крутым лестницам, протискивался в дверцы, однажды даже по крыше полз. Вдруг сон уходил в какое-то завихрение, скатывался в несуразицу, и парень просыпался, словно в лицо ледяной воды плеснули.
Если бы товарищи-конюхи про эти сны знали - сами бы отвели Данилу на Неглинку, не к Федосьице, понятно, а к другой сговорчивой девке, и деда Акишева поторопили - зимний мясоед почитай что кончился, в Великий пост брачными делами заниматься грешно, тем более - и не венчают, но сразу после Пасхи чтоб высватал для парня обещанную невесту!
Нельзя, в самом деле, так томиться по девке, у которой в голове не то чтобы ветер - а мартовская метелица, из тех последних метелей, когда зима на прощанье душеньку отводит и куралесит, словно с цепи сорвавшись.
Данилу выпроводили с конюшен без особой надежды на успех. И он, вернувшись, развел руками - Авдотьица сгинула бесследно.
Тут уж Тимофей бухнул кулаком по столу!
Сказал он Даниле такое, что Богдаш расхохотался, а Семейка посмотрел на Озорного косо. Сила слов оказалась такова, что парень пушинкой вылетел из конюшни. И мысль в голове была одна: поскорее пойти и сделать то, что велел Тимофей!
Вот и поплелся Данила на Неглинку, к Федосьице.
У него еще оставались деньги из выданных Башмаковым для розыска. Поэтому он пошел через Кремль, чтобы выйти к торговым рядам и купить подарок крестнику Феденьке. Понятия не имея, что требуется годовалому дитяти, Данила растерялся и позволил уговорить себя бойкому сидельцу. Дальше он уже шел с мельницей подмышкой. Мельница была мало чем поменьше настоящей, с крыльями, которые сами на ходу вертелись, новенькая, чистенькая, из ровнешенько оструганных желтых планочек. Встречние девки и молодые женки все, как одна, улыбались, и Данила сперва в растерянности себя оглядывал - не измарался ли в саже, не прилипла ли к шубейке какая дрянь. Потом уже и сам стал молодецки улыбаться в ответ. И, наконец, осознал, что все дело - в мельнице...
Чем ближе к дому Федосьицы - тем смутнее делалось на душе. Данила даже вздумал, не заходя, поискать кого-то из ее подружек - хотя бы Феклицу, ту самую, что малоприятной ночью зазвала его в церковь - быть богоданным крестным. А то еще ведь и Марьица там поблизости жила...
Неизвестно, до чего бы додумался парень, страх как не желавший объяснений с бывшей зазнобой, но повалил снег и нечаянно пришел ему на выручку. Уже у самого двора Федосьицы Данила чуть с ней самой не столкнулся. Девка выскочила, как ходила дома, ей нужно было через улицу к соседке перебежать, и она, схватив шубку, укуталась в нее с головой, и пролетела мимо, не глядя по сторонам, и исчезла за белой пеленой.
После пожара она, как и собиралась, неплохо отстроилась. Дом стоял еще светлый, а за метелицей - даже почти неразличимый. И новое крытое крылечко было не в пример лучше старого, даже с резными перильцами.
Данила вошел во двор, молясь Богу, чтобы Феклица была дома и ответила на все его вопросы. Во дворе он увидел двое саней, уже распряженных. В санях громоздилось увязанное в рогожи добро. Из одного узла глумливо скалилась деревянная козья морда с пакляной бородой и языком-трещоткой.
И сразу стало ясно - прикатили скоморохи!
Радостно и жутко сделалось Даниле. Мысли из головы разом все повылетали. А ноги сами понесли к крылечку. Он попытался объяснить сам себе, что вот сейчас увидит Третьяка, Томилу, Филатку, Лучку, и встреча с ними - как раз то, что ему сейчас необходимо. И сам знал, что отчаянно выдумывает оправдание для невольного и неудержимого полета души навстречу невозможному...
