Александр Плонский - Будни и мечты профессора Плотникова (сборник)
Да, субординации мы не придерживаемся. Но разделение обязанностей у нас четкое. Потому и не нужны приказы. Впрочем, не только потому…
Управление кораблем во всех режимах — на мне. Ультразвуковая локация придонного грунта, обнаружение контейнеров и прочей пакости, радиационный контроль, погрузка с помощью биоэлектрических манипуляторов — Ленькина забота. Он же стреляет носовым отсеком в Солнце, по его излюбленному выражению, «подбрасывает горючего в топку». В зависимости от настроения, дразню его «снайпером» либо «кочегаром».
Во время выстрела распоряжается он, как и при погрузке контейнера. А я наблюдаю…
Унылая картина — дно Марианского желоба. На такой глубине обитают лишь бактерии (их, разумеется, не видим) и несколько десятков видов беспозвоночных, так называемое население ультраабиссали. Водорослей нет в помине. Вечная ночь, мгла. В свете прожекторов — ровное, однообразное дно. Этакое вывернутое наизнанку высокогорное плато — гигантский разлом земной коры. Океанское ложе устлано здесь рыхлыми серыми терригенными осадками. В них мы и роемся. Каждая находка (будь она неладна!) — награда за долготерпение.
Наступил желанный день, когда Ленька, отстегивая электроды биоманипулятора, бросил через плечо:
— Отсек заполнен, пора отчаливать.
Меня удивило, каким тусклым тоном это было сказано. Если бы я тогда знал…
— Устал? — спросил я Леньку.
— Есть немного…
— Иди отдыхать. Сейчас моя очередь!
Когда всплываешь, а затем взлетаешь к Солнцу впервые, это событие, какое бывает раз в жизни. После вырабатывается привычка, потому что все повторяется вновь и вновь. Но ощущение праздника остается. Представьте: мертвая чернота океанской бездны медленно отступает перед надвигающимся светом, он набирает мощь и вдруг взрывается, обрушивается слепящей лавиной. Сердце полнится безотчетным, неосознанным ликованием.
Перед выстрелом ликование переходит в азарт, нервную дрожь… Кульминация, пик. Корабль вздрагивает. Торможение вдавливает в анатомическую кривизну кресел. Теперь нужно в считанные минуты скомпьютеризировать оптимальную траекторию выхода: масса «снаряда» всякий раз иная, различна и отдача при выстреле.
И вот управление кораблем передано автомату — вс», конец празднику, возвращаемся в будни…
Праздник всегда короток.
— Пора, — сказал Ленька, облачаясь в противорадиационный скафандр.
— Еще десять минут…
Ленька не ответил, шагнул в шлюз, задраил за собой люк.
— Порядок! — послышался его голос, потом донеслись первые такты «Индонезии» — без слов и, как показалось мне, в минорном ключе. Частотная характеристика устройства связи безукоризненна, чего нельзя сказать о Ленькином слухе. Я решил, что Ленька по обыкновению фальшивит.
Затем наступила тишина.
— Как дела, старик? — спросил я, прикрывая шутливым тоном охватившую меня тревогу.
— Слушай внимательно, командир!
Никогда раньше Ленька не обращался ко мне столь официально. Обычно слово «командир» он произносил с дружеской усмешкой. Сейчас я ее не почувствовал…
— Сядь в кресло, пристегнись, — продолжал Ленька. — Сейчас мы расстыкуемся, и я включу тормозной двигатель.
— Ты с ума сошел! — завопил я. — Стреляй и мигом назад! Приказываю!
Я кинулся к пульту управления, почти дотянулся, но резкое торможение сбило меня с ног. Лежа на полу, я отыскал взглядом обзорный дисплей: Солнце — светлый кружок и на его фоне черное пятнышко — промежуточная ступень с неотстрелянным носовым отсеком — сошли со своего места в центре экрана и медленно смещались к периферии.
— Что ты наделал!
У меня перехватило горло.
— Я не мог поступить иначе, командир. — Голос Леньки звучал так громко и разборчиво, словно мы по-прежнему были вместе. — В носовом отсеке ядерная боеголовка. При выстреле она бы взорвалась. Ее сплющило давлением воды. Как еще не раздавило!
— И ты…
— Лучше один, чем оба… и «Голубка»… А промежуточная ступень отстыковывается только изнутри, ведь обычно в этом нет надобности. Скажи там конструкторам насчет нестандартной логики…
— Ты знал о боеголовке с самого начала?
— Да.
— Почему не сказал?
Пауза. Я зримо представил, как Ленька пожимает плечами.
— Зачем?
— Нужно было оставить!
— Она могла взорваться в любой момент. Прежде чем решиться, я… Ведь если не мы, то кто же?
— Как посмотрю в глаза людям? — простонал я.
— Не беспокойся, командир. Есть же черный ящик, в нем запись нашего разговора. Ты не виноват. Должностное преступление совершил я. Только судить меня уже не придется…
— Кто дал тебе право решать за нас двоих? На твоем месте был бы я!
— Знаю, командир. Поэтому и скрыл от тебя.
— Никогда тебе этого не прощу! — выпалил я дурацкую фразу.
— Когда-нибудь простишь, — ответил Ленька серьезно. — А сейчас выполни мою просьбу, ладно? Споем напоследок!
«…Песня вдаль течет, моряка влечет в полуденные твои края. Ты красот полна, в сердце ты одна, Индонезия, любовь моя…»
Я не пел — надрывно кричал, словно криком своим мог спасти Леньку.
И не сразу заметил, что он умолк.
Я включил автопилот, задал программу посадки на Главную базу, сел в кресло и… зарыдал.
Как жить дальше? Снова в Марианский желоб, без Леньки, с кем-то другим? Не смогу!
И я понял: как бы ни сложилась моя дальнейшая жизнь, одно я выполню наверняка — напишу реквием и посвящу его Леньке. Ведь перед тем, как поступить в гидрокосмический институт, я с отличием окончил консерваторию по классу композиции. Искал что-то свое, срывался… Сочинил симфонию, она провалилась. Вторую тоже освистали — в переносном смысле, конечно.
«Бездарь!» — вынес я себе приговор и оставил музыку. Думал — навсегда. А Ленька верил в меня. «Твой талант еще заработает!» — сказал он мне как-то. И вот, музыка бунтует в моей душе, требует выхода». «Requiem aeternam dona eis…» — «Покой вечный дай им…»
«Твой талант заработает!..» Я вдруг уверился в этом. Неудачи были закономерны: мало понимать рассудком, что «симфонизм — это художественный принцип философски-обобщенного диалектического отражения жизни в музыкальном искусстве». Только собственный жизненный опыт, только рубцы на сердце, радость и боль, весь круговорот бытия могут дать материал для «отражения» и «обобщения». А у меня материала не было. Я пытался превратить вакуум чувств и переживаний в нечто великое. Обязательно великое — малое меня не устраивало! Тогда я еще не дорос до понимания того, что гегелевское «свое другое» — результат развития «по спирали».
