Вашингтон Ирвинг - Таинственные новеллы
Мелькнувшая в его голове мысль не давала ему покоя. Он стал торопиться назад, чтобы обеспечить за собою сокровища, которые — теперь он в этом не сомневался — таятся на дне колодца и в любой момент могут быть кем-нибудь обнаружены. "Кто знает, — думал он, — вдруг страдающий бессонницей старикашка имеет обыкновение являться каждому посетителю "Дома с привидениями"? Не найдется ли кто-нибудь посообразительнее меня, способный проложить себе путь к колодцу иначе, чем через Олбани?" Он тысячу раз выражал в душе пожелание, чтобы старый неугомонный призрак поселился поскорей на дне Красного моря вместе со своим непосредственным двойником-портретом. Он жаждал выбраться как можно раньше из Олбани. Прошло, впрочем, два-три дня, прежде чем представился случай отправиться вниз по реке. Эти дни показались Дольфу целою вечностью, несмотря на то, что его услаждали улыбки прелестной Мари, и с каждым днем он все больше в нее влюблялся.
Наконец тот же шлюп, с которого он свалился за борт, приготовился выйти в плаванье. Дольф в сбивчивых выражениях сообщил Антони ван дер Хейдену о своем решении возвратиться домой. Его гостеприимный хозяин был удивлен и огорчен этим известием. Он задумал уже с полдюжины прогулок в лесную глушь; его индейцы деятельно готовились к длительной экспедиции на какое-то озеро. Гер Антони отвел Дольфа в сторону и, пустив в ход все свое красноречие, убеждал его забыть о делах и погостить у него в доме — все было, однако, тщетно, так что в конце концов он отказался от уговоров, заметив при этом, что "бесконечно жалко, когда чудесный молодой человек разменивается на мелочи". Тем не менее он крепко пожал ему на прощанье руку, присовокупив к этому рукопожатию свое любимое охотничье ружье и приглашение посетить его дом, если Дольфу случится побывать снова в Олбани. Прелестная маленькая Мари не сказала ни слова, но когда он поцеловал ее напоследок, ее милые щечки с ямочками сделались бледными, и в глазах заблестели слезинки.
Дольф легко прыгнул на палубу судна. Подняли парус; дул попутный ветер; вскоре в далекой дымке исчез Олбани, его зеленые холмы и покрытые рощами острова. Шлюп благополучно миновал Каатскильские горы, горделивые вершины которых, свободные от облачной пелены, сверкали на солнце. Они проплыли и мимо тех мест, где горы вплотную подходят к реке и где на этот раз их не тронул ни дух Дундерберга, ни кто-либо из его подручных; они прошли Хаверстроу-бэй, Кротонов мыс, Таппан-Зее, Палисады и, наконец, на третий день, после обеда, увидели мыс Хобокен, висевший, точно облако, в воздухе; вскоре за ним из воды поднялись и крыши Манхеттена.
Сойдя на берег, Дольф отправился к матери: его все время мучила мысль о страданиях, которые он причинил ей своим отъездом. По дороге он ломал голову, обдумывая, как бы объяснить ей длительное отсутствие, не выдав при этом тайны "Дома с привидениями". Все еще размышляя об этом, он вышел на улицу, где стоял дом его матери, и вдруг остановился как вкопанный: перед ним была груда развалин.
Очевидно, случился сильный пожар: сгорело несколько крупных домов и вместе с ними скромное жилище госпожи Хейлигер. Стены, впрочем, обрушились только частично; Дольф имел возможность разглядеть кое-что, давно знакомое ему с детства. Он увидел камин, около которого когда-то играл; он был облицован голландскими изразцами со сценами из священной истории, вызывавшими его восхищение. На пожарище валялись обгорелые обломки кресла с подлокотниками, на котором обычно сидела его бедная мать и с которого она столько раз увещевала его образумиться; тут же рядом — старая семейная библия с медными застежками, теперь — увы! — превращенная почти в горстку пепла.
Это печальное зрелище взволновало и потрясло Дольфа; его охватил страх, не погибла ли в пламени его добрая мать. Его успокоил, впрочем, один из соседей, проходивший, по счастью, мимо и сообщивший ему, что его мать жива.
Правда, почтенная женщина потеряла все свое достояние: народ с таким усердием спасал мебель богатых соседей, что бедная обстановка и имущество госпожи Хейлигер преспокойно сгорели дотла; больше того, если бы не самоотверженная помощь старого друга Петера де Гроодта, достойная старая дама и ее кошка могли бы разделить судьбу их жилища.
Все же, потрясенная несчастьем, она теперь лежала, больная телом и удрученная духом. Впрочем, горожане окружали ее обычным вниманием. После того как Имущество богатых соседей, насколько это оказалось возможным, было извлечено из пламени, после бесконечных визитов, во время которых многочисленные посетители, как полагается, церемонно утешали их в потере имущества и выражали сочувствие их страдалицам-женам — ведь их нервы подверглись таким испытаниям! — кое-кто вспомнил и о существовании бедной госпожи Хейлигер. Она снова стала предметом всеобщей симпатии; теперь ей сочувствовали даже больше, чем прежде; если бы сочувствие можно было перечеканить в наличные деньги — боже милостивый, какой богачкой могла б она стать!
На сей раз было решено окончательно и бесповоротно, что для нее следует что-то сделать без всякого промедления. По этой причине домини молился за нее в воскресенье, и весь приход истово присоединился к молитве. Даже Кобус Гросбек олдермен и мингер Милледоллар, крупный голландский купец, поднялись со своих скамей, не пожалев голоса для доброго дела, а ведь молитвы столь великих мужей имеют, надо думать, немало веса. Доктор Книпперхаузен собственной персоной посетил ее, как врач, надавав ей gratis[39] кучу всяких советов, вследствие чего был всюду превозносим за свою отзывчивость. Что касается ее старого друга Петера де Гроодта, то он, будучи бедняком — а посему его молитвы, сожаления и советы немногого стоят! — предложил ей все, что имел, то есть предоставил ей кров. К скромному домику Петера де Гроодта Дольф теперь и направился. По дороге он думал о нежности и доброте своей простодушной матери, о ее снисходительном отношении к его бесконечным проказам, о ее слепой любви и готовности забыть его многочисленные проступки; это повлекло за собой мысль о собственной праздной, беспутной жизни. "Я вел себя как бессердечный повеса, — сказал себе Дольф, печально покачав головой. — Не человек, а какая-то бездонная бочка — вот чем я до сих пор был. Однако, — добавил он, решительно сжав кулаки, — пусть она только выживет, пусть она выживет, я покажу себя настоящим сыном".
Подойдя к дому Петера де Гроодта, Дольф столкнулся с ним у порога его жилища. Старик даже попятился, недоумевая, не привидение ли перед ним? Но был день, ярко светило солнце, и у Петера отлегло от сердца, ибо какой же дух осмелится высунуть нос при солнечном свете? Дольф узнал от почтенного пономаря про слухи и разговоры, порожденные его таинственным исчезновением. Все, как один, полагали, что его похитили призраки, которыми кишмя кишит "Дом с привидениями"; старый Абрагам Вандозер, проживающий у Больших Чинар, что на третьей миле от города, утверждал, будто, возвращаюсь позднею ночью домой, он слышал ужаснейший гомон в воздухе и в ту же минуту подумал: уж не стая ли диких гусей тянется к северу? "Дом с привидениями" по этой причине внушает теперь в десять раз больше страха, чем прежде; ни за какие блага на свете никто не отважится провести под его кровлей ночь; даже доктор окончательно прекратил посещения своей мызы, хотя и прежде ездил туда только днем. Потребовалось некоторое время, чтобы подготовить госпожу Хейлигер к известию о возвращении сына, ибо бедная старушка оплакивала его как погибшего; к тому же здоровье ее было подорвано многочисленными утешителями, которые ежедневно старались ободрить ее рассказами о духах и о людях, унесенных дьяволом. Дольф застал ее в постели рядом с другим членом семьи Хейлигеров — кошкой, которая по-прежнему терлась и мурлыкала около милой старушки, несмотря на то, что шерсть ее была основательно опалена, а от усов, гордости ее кошачьей физиономии, почти ничего не осталось. Бедная женщина обвила руками шею своего бесценного Дольфа. "Мальчик, мой мальчик! Ты жив!" Госпожа Хейлигер, казалось, забыла о всех своих бедствиях и заботах — так обрадовало ее неожиданное возвращение сына. Даже мудрая, невозмутимая старая кошка обнаруживала несомненные признаки радости. Она понимала, пожалуй, что все они одиноки и обездолены, и испытывала тот прилив нежности, который знаком лишь товарищам по несчастью. Вообще, говоря по правде, зря так чернят кошачью породу: в ней гораздо больше чувствительности, чем принято думать.
