Владимир Щербаков - Семь стихий
- Что с тобой? Болен?
- Да нет, ничего...
- А я думал... Пойдем к костру, погреешься.
- Спасибо. С чего ты взял, что мне холодно?
- Мне показалось. Ты не жалеешь, что поехал с нами?
- Нет. Ничего. Все хорошо. Что бы я один делал? Горячий чай есть?
- Ну вот видишь, я же говорю, ты замерз, и на ощупь совсем холодный, кто угодно подтвердит!
Они стали по очереди подходить ко мне и подчеркнуто-обеспокоенно тянуть:
- У-у-у, совсем закоченел!
Отнесли к костру и дали огромную кружку с горячим, жгучим чаем.
- Лимонник! - угадал я. - И жимолость.
Стало легко, меня даже испугала эта резкая перемена; что такое, в самом деле, со мной, совсем расклеился. Но самое трудное было позади. Позади! И я увидел, как садилось на зеленые вершины деревьев теплое красное солнце, и заметил, как широка и нарядна река, что струится по камням, по вековому руслу, пробитому среди марей и каменных осыпей, и не устает.
С жаром вдруг стал рассказывать им о проекте, о встрече с Ольминым...
- Это тот самый Ольмин? - спросил Никитин и почему-то широко улыбнулся.
- Нет, - сказал я, - наверное, другой. Впрочем, не уверен.
Их лица были смуглыми, веселыми - в этой синей долине с теплым солнцем было хорошо. Я обрел интерес к окружающему и опять рассказывал, рассказывал, точно обрел дар речи. О "Гондване". И не побоялся. Она как будто была рядом. Это были не воспоминания. Просто слова. Что там случится через пять-десять лет? Что станет с океаном? Удастся ли его насытить солнечным светом, сделать многоэтажным, сияющим - другим? Нет, океан не станет ласковей. Он станет богаче. Простая случайность - вода так быстро поглощает лучи, что над темными безднами лишь пленка, тонкий слой жизни.
- Так будет всюду, - закончил я, - до глубин в полкилометра. Гигантский резервуар жизни и света.
- Ты уверен, что это необходимо уже сегодня? - спросил Розов, и я вдруг заметил, что не все разделяют мой энтузиазм.
- Что ты имеешь в виду?
- А вот что: после этого сделать океан прежним уже нельзя. Изменения необратимы.
- Это и не понадобится!
- Как знать. Не слишком ли многое мы изменили уже на нашей планете? Я не знаю, что произойдет, когда целые моря превратятся в фермы. Может быть, будет слишком много тепла...
- Тепло можно отвести. В космос. На Марс. На Юпитер.
- А что изменится там - на Марсе, на Юпитере?
- Это уже отдаленное будущее. Слишком отдаленное.
- Возможно, - спокойно ответил Розов.
- Предки были неглупые люди, - многозначительно сказал Никитин.
- И они оставили нам океан таким, каким мы его знаем! - воскликнула девушка в соломенно-желтом платье.
- Ну не совсем, - вдруг возразил Розов. - С того незапамятного момента, когда возник человек, он только и делает, что изменяет все вокруг себя. Начав это делать, просто невозможно остановиться. Это как бы овеществленное время. Первые эксперименты покажут, что можно ждать от проекта.
- Ты что же, не веришь расчетам? - спросил Никитин.
- Да разве дело в расчетах? Все основано на допущениях, на смелых гипотезах. Если фотоны будут отражаться... если пучок частиц достигнет Солнца... если магнитная буря не собьет их с пути... если... Да что говорить! Было время, когда никто не взялся бы за это. Когда-то действовали почти наверняка. А это роскошь - зондировать Солнце лучками высоких энергий. Мы можем себе это позволить, потому что знаем: что-то получится, что-то прояснится. Не одно, так другое. Какие-то результаты будут. Поговорите еще раз с Ольминым. Только откровенно. Неужели он уверен на все сто, что можно наверняка изменять направление солнечных лучей, стягивать их к Земле? Да не может этого быть! Он же ученый. Думаю, у него уже готовы не один и не два варианта эксперимента. Это пока опытная установка. Реактор. Построят - запустят, тогда станет ясно, как с ней работать.
- Да уж запустят, - протянул Никитин и, обратившись ко мне, вдруг спросил: - А что же с тем делом, с той историей, о которой мы говорили?
Я понял: он вспомнил об Аире.
- А как об этом рассказать! - ответил я. - Попробуй, может быть, у тебя получится.
Он озадаченно посмотрел на меня, помолчал, потом добродушно улыбнулся.
- Жаль! - кокетливо воскликнула девушка в соломенно-желтом платье. Мне непонятно то, о чем вы говорите.
- Какой-то скользкий невразумительный разговор, - добавила другая и поежилась от вечерней прохлады.
- Скользкий? - переспросил Никитин.
- Скользкий, - сказала девушка.
- А вам бы хотелось знать до конца... то, что знать пока не дано. Изучить под микроскопом. Пинцетиком потрогать. - Никитин широко улыбнулся. - И меня тоже. Как инфузорию или моллюска.
- Ты усматриваешь в этом желании что-то противоестественное?
- Не усматриваю. Пытаюсь понять мотивы.
- Мотивы? Вот они: скучно - это раз. Домой пора - это два.
- Домой! - громко сказал Розов.
А мой двойник стал читать стихи:
Зашумела синева на склонах,
Золотыми лучами светится,
Вдаль - молодое, зеленое,
Несись, мое сердце, мой ветер!
Мы пошли к элю. Его алые от солнца бока были приятно теплыми, чуть шершавыми от дождей, градин, ветра, невзгод, почти незнаемых нами, людьми. Он раздвинул свои легкие, невесомые дверцы, подал нам трап, как будто был живым существом. И движения эти были такими мягкими, ритмичными, такими почти музыкальными, что я подумал: может быть, где-то там, среди тонких электронных слоев памяти, под никелем и пластиком конструкторы умудрились спрятать маленькое сердце.
Мы взлетели к алым небесам. Нас провожало солнце. Сосны на песчаных косах, где между длинных теней светились цветы.
Снова я услышал стихи; они казались знакомыми...
Скользнула птица черной тенью
В квадрате солнечном окна.
И что же? Вновь простор весенний
И небо, где не видишь дна!
А всходы! Зелень! По равнинам
Потоп травы, листвы разлив.
Родная, далеко идти нам
В напев берез и шепот ив.
Я знал эти строки. Губы шептали знакомые слова - на них щемяще отзывалось сердце:
А путь все длится, жизнь все длится.
Полжизни пронеслось, как день,
Как миг... Промчалась с граем птица,
И по окну скользнула тень.
ГАРМОНИСТ. НЕЗНАКОМКА ИЗ ДЕТСТВА
В моих руках книга, удивительная книга: можно читать слова и строки, можно видеть и слышать все, что хотел передать автор; привычка к чудесам все же мешает мне осознать всю необыкновенность происходящего; воображаемый мир становится реальностью, стоит только нажать маленькую клавишу, спрятанную в переплете... Шумели тополя под окном. К дождю, гадал я, или к погоде? Руки и плечи были приятно теплыми от загара. А на улице необыкновенно свежо.
Сейчас в комнате возникнет объемное изображение - это словно вторая жизнь, которой можно тешиться до старости. Но я чаще всего забываю о клавише. Люблю читать, как читали встарь. А если уж забавляться... я вспоминаю иногда простой способ: выключить программу сопровождения, подрегулировать генератор, поменять контакты - немного терпения, и объемная книга превращается в любопытную игрушку. Ее содержание можно менять, ее можно дописывать за автора или, наоборот, сокращать. И герои, почти живые, во всяком случае, очень похожие на таковых, тут же, на глазах, изменяли свои привычки и характер, а стало быть, и собственную судьбу. Как выигрывал какой-нибудь неважнецкий роман от такого неожиданного соавторства. Любые изменения, казалось, только украшали его. Каждое новое слово было уместным и нужным. С другой стороны, и сокращения тоже шли на пользу: прояснялись события, а образы как будто становились выпуклее, осязаемее. Но зато уж к хорошей книге притронуться трудно. Красота и мысль, соединенные навечно в скупых и лаконичных строчках, сопротивлялись любому постороннему натиску. По-разному, по-своему хороши такие книги, каждая на свой лад. И всегда меня смущала тайна: ни одна голографическая инсценировка не могла бы заменить мне слов и музыки фраз. Быть может, когда-нибудь человек овладеет этим тончайшим видом искусства: переложением книг на язык объемного кино. Но ведь искусство слова тоже на месте не стоит. По-прежнему со словом связано всякое движение души, его нечем заменить. Нити фраз связывают нас с тканью мира. И только они слова и фразы - донесут до нас настоящий смысл событий, их подлинность. Без слов мы слепы. И это не парадокс. Цветной калейдоскоп - вот что такое планета, пока не будут названы вещи, люди, поступки.
