Марина и Сергей Дяченко - Рубеж. Пентакль
Постовой не ошибся – Лукьян Еноха оказался на месте, за своим столом, и даже толстая друкованная книга была знакомой: та, что и неделю назад. Девушке подумалось, что книга, равно как подставка с гусиными перьями, нужна пану Енохе исключительно для представительности. Во всяком случае, прочитанных страниц за эти дни не прибавилось.
– Чего, егоза, скучно?
Пан Еноха не без труда оторвал взгляд от хитрых буквиц, снял окуляры, зевнул.
– Скучно? – Девушка просто задохнулась от возмущения. – Да я в Перепелицевку с разъездом ездила! До петухов встала!
– Ну, ясно, – писарь потер сонное лицо, с трудом удерживаясь от нового зевка. – За дурной головою…
Ярина вздохнула. Что бы она ни делала, всерьез сотникову дочку никто не принимал. Девчонка – и девчонка, разве что замуж отдать, да и то пока не за кого.
– В Перепелицевке каких-то всадников видели. К Хитцам ехали.
– Знаю… Сообщали уже. За такими вестями, Ярина Логиновна, нечего коней томить… Ты к Теодору?
Девушка дернула плечом. К пану писарю она завернула, чтобы доложить по всей форме, как и надлежит старшему по разъезду. И вот, пожалуйста!
– Он в подвале. С разбойником этим – Хвостиком. Ты бы его оттуда вытащила, что ли? Чего ему с душегубцем якшаться? Посидели б, сбитню горячего попили. В жгута сыграли…
Намек насчет сбитня и жгута Ярина пропустила мимо ушей – не маленькая, чтоб в игры детские играть. Но вот по поводу остального…
Хведир встал уже на третий день – продырявленная мякоть плеча срасталась быстро. Встал – и первым делом направился не в церковь свечку ставить, а в подвал, где заперли чернобородого заризяку.
Тому досталось больше. Пуля из янычарки пропорола бок, и местный знахарь вначале лишь головой качал, посоветовав готовить домовину – вкупе с осиновыми клиньями и маком. Однако на второй день чернобородый открыл глаза, а на четвертый – попытался встать. Видавшие виды сивоусые только руками развели, рассудив, что разбойнику суждено быть непременно повешенным – потому пуля его и не взяла.
Однако Хведир-Теодор вновь удивил всех. Поговорив с пленником, он категорически заявил, что в суд на него подавать не будет и о том же остальных просит. Тут уже и Ярина диву далась. Как можно заризяку миловать? И главное: о чем это Хвостик с Хведиром говорили, если им обоим ни слова не понять? Невидимый толмач сгинул вместе с химерным паном Рио да с чернявой ведьмой. С Хвостиком говорил пан писарь – по-польски да по-немецки, Агмет – по-татарски и турецки, а беглый стрелец Ванюха Перстень – по-московски. Говорили, да все без толку – Хвостик лишь глаза таращил да блекотал по-непонятному. И как блекотал! Не голос – бесовское наваждение, мурашки по коже бегут. Раз услышишь – перекрестишься, два – под лавку спрячешься!
И на каком это наречии бурсак с ним столковался? Неужто на латыни?
* * *Пан писарь не ошибся. Хведир действительно оказался в подвале, около пленника. Тот лежал на лавке, а бурсак, пристроив поудобнее раненую руку, сидел на колченогом табурете и что-то тихо ему говорил. Страхолюда молчал – слушал и, похоже, понимал.
Увидев Ярину, Хведир махнул здоровой рукой – мол, не мешай, погоди чуток. Пока девушка соображала, обидеться или в самом деле погодить, заговорил Хвостик. Девушка не стала прислушиваться (больно голос страшен!), но отчего-то почудилось, что речь чернобородого стала иной, не такой, как прежде. Или в самом деле знакомое наречие нашли?
– Ладно! Потом!
Бурсак встал и негромко выдал пять-шесть слов на неведомом языке. Заризяка понял – кивнул и даже усмехнулся. Видать, и вправду – столковались!
– Ты чего, Ярина?
– Как – чего?
Кажется, следовало все-таки обидеться. Ведь не только к пану писарю зашла, но и к этому невеже. И о здоровье справиться, и просто – потолковать. Ведь друзья же!
– Тут интересное дело, Яринка… Ну, хорошо, пойдем! Я тебе такое расскажу!
Они прошли не в залу, дабы не беспокоить пана писаря, а на второй этаж, в маленькую комнатушку, где и жил пан Еноха-младший. Точнее, не жил – на постое стоял в редкие приезды из коллегии. Ярина опытным глазом отметила паутину в углах, пыль на книгах – и только вздохнула. Беда, когда мамки нет! Пани Еноха два года как преставилась, а свою мать Ярина и не помнила. Плох дом без женской руки!
Хведир скинул с кресла какую-то книгу в треснутой кожаной обложке.
– Садись!
Сам он пристроился прямо на лежанке – тоже заваленной фолиантами. Ярина вновь вздохнула: ну и разор! Она бы тут враз порядок навела! Мыши бы – и те каждое утро на перекличку строились!
– Служанку позвать нельзя? – не утерпела она. – Как ты тут живешь, Хведир?
– А как? – Парень удивленно оглянулся. – Все на месте, под рукой. Служанок я и на порог не пускаю. Перепутают все, я и до лета не разберу!
– Ничего, матушка попадья тебя быстро к порядку приучит! – хмыкнула девушка, не без злорадства отметив, как вздрогнул Хведир-Теодор – будто мороз ударил. Или в доме похолодало?
Она хотела для начала спросить о ране, о том, не болит ли, не ноет по ночам, но любопытство пересилило.
– Так как ты с ним говоришь, с разбойником этим?
Хведир усмехнулся, почесал кончик носа:
– Ты не поверишь! По-арамейски.
– По… По-каковски?
Поверить Ярина не могла – хотя бы потому, что не ведала: есть ли вообще на белом свете такой язык – арамейский?! Но и не верить тоже вроде не с руки. Мало ли языков на свете?
– Понимаешь, батька с ним говорить пытался, Агмет, слуга твой, – и все напрасно. Я тоже вначале по-латыни заговорил – без толку. А потом вспомнил – пергамент! Ну, тот, что нам пан Рио показал?
Девушка кивнула. Пергамент с золотой печатью был сдан пану писарю и торжественно заперт в большой сундук, что стоял в углу горницы.
– Я подумал: а если по-эллински попробовать? Ну, по-давнегречески. Там, правда, койне, это посложнее, но у меня есть Пиярская грамматика, ее для отцов-василиан издали.
Хведир увлекся, заговорил быстро, горячо. Ярина невольно улыбнулась. Чему только не учат в коллегии этой? А зачем? Быть парню попом – здесь, в Валках, а то и в селе, если места не сыщется. С кем он на койнеговорить станет, с отцом Гервасием?!
– В общем, греческого он тоже не знает. Но койнене совсем язык, это смесь, суржик, вроде как у нас в Белгороде говорят – и наша речь, и московская. Так вот, некоторые слова он понял – арамейские.
