Александр Громов - Мягкая посадка
Нас с Сашкой то легонько подталкивает, то гонит взашей. На проспекте Русских Генералиссимусов будет потише, там дует поперек и экранируют дома, а проспект — это тот рубеж, куда второй и девятый отряды продвинули нас вчера, а мы потом помогли подтянуться им. Боевое охранение все там, распределено по фронту автономными группами, одна из них как раз напротив места, где помещались на чугунных столбах все пять чугунных бюстов, а ныне осталось четыре — граната Дубины Народной Войны разнесла вчера в крошку Антона Ульриха Брауншвейгского. По эту сторону проспекта очистка уже почти состоялась, осталось доделать всего ничего; по ту сторону — пока нет. Но туда мы сегодня не полезем, отряду дано указание закрепиться и закупорить все щели, по которым противник может вырваться из западни. Весь центр мегаполиса — одна большая западня для тех, кого мы обложили и жмем со всех сторон. И дожмем. Адаптанты, надо сказать, прекрасно это чувствуют. Сегодня днем мы выровняем линию, а ночью постараемся удержать позиции. По ночам бывают самые тяжелые бои. В такие ночи каждый, кто умеет стрелять, обязан это делать — отныне людям не возбраняется жить простыми желаниями. Чего же вы еще ждали, убийцы, адаптированные к социуму, как глист к кишечнику? Когда кишечник стал для вас мал? Получите же войну на уничтожение, такую, к какой нам не привыкать, она у нас уже в генах, именно такую, какой только и бывает настоящая очистка. Полная. Окончательная. Ассенизационная акция. Вязкая каша уличной войны, взаимоистребление чистых и нечистых. Я — чистый.
2Этот адаптант сдался сам. Его уронили в снег, ощупали — оружия не нашлось — и некоторое время топтали, выбивая, как было нам объяснено, сведения о противнике, а когда оказалось, что адаптант не обладает не только сведениями, но и элементарной речью, исключая слабо модулированное мычание, остервенились и топтали уже просто от злости и задерганности последних суток. Этих топтальщиков я знаю наперечет, в лицо — всех, а кое-кого из бывших коллег и по имени. По существу, ребята они неплохие, не пацифисты, конечно, но и не холодные убийцы, не садисты, им бы, ребятам, сечас поспать часа три — были бы в порядке. Или чтобы кто-нибудь погладил по нервам, подбодрил добрым словом. Ну, сейчас я их подбодрю… Сашка едва заметно кивает: вдарь, мол, разрешаю. Сейчас я их поглажу… По-моему, на время экзекуции они даже не оставили никого наблюдать за проспектом. Я им не начальство, но насовать любому в рыло имею и без Сашки полное право. Как и каждый из нас, разомлевший в подвале под прикрытием такого боевого охранения.
— Сволочи! — рявкаю я, оглядывая проспект и вбитое в утоптанный снег тело. — Скоты, не люди! Душу выну!
Недоумевающие лица под забралами. Потом — все разом:
— А что?
— Кому там не нравится?! Тебе? А иди ты…
— В тепле сидит!..
— Тише вы — командир…
— Да у меня они дочь убили! Понимаешь, дочь!..
— А в чем, собственно, дело?
— Уйди, Серега, уйди от греха, надоел ты мне…
— Полтора ей было, говорить уже начинала, Светланой звали, Светочкой…
— Заткнись, гад, не скули, у всех здесь кого-нибудь убили…
— Да нет, мужики, он же у них по связи, ему же его в штаб вести, верно, да? А если этот не встанет — ты его попрешь? Или я?
— Встанет, они живучие…
— Ма-а-а-алчать!! — ору я, не сдерживаясь. На секунду их берет оторопь. Секунды достаточно, чтобы овладеть положением. Из окон горелого дома начинают выглядывать любопытные из соседствующей автономной группы, черт бы их подрал. Сашка молча ковыряет ногой снег и делает вид, что не интересуется. Указываю стволом автомата на выродка:
— Поднимите.
Выродка пинают в бок. Поднимать его никто не торопится, на лицах людей написана брезгливость пополам с усталостью. Один пытается раскурить сигарету под бронезабралом.
— Я кому сказал!
«Сволочь Сашка, — думаю я со злобой. — Мне самое дерьмо, я для него подручное средство…» — но тут выродок издает сиплый писк и начинает шевелиться. «Во! — говорят с удовлетворением. — Погоди, сейчас сам встанет…»
Адаптант издает еще один сиплый писк и встает на четвереньки. Дальше у него идет глаже, и он уже без особой натуги поднимается на ноги. «Способный, стервь», — поясняет кто-то уже без особой злобы, а, скорее, с интересом. Цепкость к жизни у адаптантов, как всегда, поражает воображение. Весь он иссиня-битый, в жутких кровоподтеках, сквозь прорехи тряпья не видно телесного цвета, одна синева с чернотой, и как минимум одно ребро скверным образом сломано — но стоит прямо, не кривится, только слегка вздрагивает, скребет бороду и страшный колтун на черепе, стряхивает кровь со снегом и покряхтывает, а глаза — пустейшие… То есть, один глаз, второй уже заплыл. Пиджак, если в это звание можно произвести клифт, на нем старенький, дамского делового стиля, дыра на дыре, правый рукав напрочь оторван. Штаны еще хуже, даже не поймешь, какого они изначально были цвета, а на ступнях — ничего. Совсем ничего. Босой на снегу. И тут я ловлю себя на том, что я ему завидую. Я — ему! Выродку! С колтуном! Экий же феномен природы, нам бы быть такими, тепличные мы кактусы, а не апофеоз эволюции, вон как стоит, феномен, и не мерзнет, голым пусти — все равно ведь выживет, а на дворе, между прочим, минус пятьдесят пять…
Ага, теперь — внимание! Вплотную к пленному медленно подходит Сашка, и забрало у него уже затемнено, лица не видно. Походка хищная. Тоже решил отвести душу?
Сашка неожиданно издает странный звук — и пленный тут же вздрагивает всем телом. Звук, начавшись с низкого утробного рычания, проходит по очереди все стадии ворчания и пришепетывания и оканчивается пронзительным взвизгом. У меня закладывает в ухе, а адаптант вздрагивает еще раз. Потом начинает мычать. Тихонько и жалобно, одним носом. Сашка из-под забрала сплевывает ему под ноги.
— Отойдем-ка, Сергей.
Сколько угодно. Даже с удовольствием: происходящее мало-помалу начинает меня занимать.
— Ты с ним разговаривал? — спрашиваю.
— Ты же видел.
— Видел, — говорю. — В первый раз сам видел, как человек разговаривает с адаптантом. С ума сойти, есть же доказательства, что это невозможно. Правда, Бойль утверждает… — я спохватываюсь и замолкаю на полуслове. Про Бойля это я зря. Напоминать о Бойле совершенно незачем.
— Так что же утверждает Бойль?
— Да нет, ничего особенного… Он думает… думал, что для человека с особой, чрезвычайно редкой психической организацией… не помню, как она называется… в общем, для такого человека изучить способ общения стайных адаптантов не труднее, чем овладеть иностранным языком… То есть, иностранным языком из другой языковой семьи. Может быть, даже легче.
