Леонид Панасенко - Мастерская для Сикейроса (сборник)
— Почему вы его не исправите? — не выдержала однажды Дар.
— Кто «вы»? — опешил аспирант Овчаренко.
— Вы, люди! — объяснила Дар.
Алешин рассмеялся.
— Моя жена слабо разбирается в реальной жизни, — пояснил он. — Воспитательная функция коллектива годится только для мелких особей, из которых он состоит. Меликов хотя и болван, а все-таки над нами. Плюс его связи, умение ориентироваться…
— Но ведь и им кто-то руководит, — возразила Дар. — Пусть они его исправят.
— Горбатого могила исправит, — заметил вполголоса Овчаренко, вопросительно глядя на шефа.
— Милая, ты все упрощаешь, — раздраженно сказал Алешин. — Это у вас… там… гармония да эфирные создания, Меликов любит поесть и не любит ездить в метро. Он, как и все мы, лучше любого пса охраняет завоеванные им блага и жизненное пространство. Это звучит немного вульгарно, зато верно. И вина Меликова не в том, что он живет как хочет, а в том, что он не дает жить другим. Он боится за свой кусок пирога, потому что единственное, что он умеет — есть и спать. А я еще умею думать и нахожу в этом определенное удовольствие. И Михаил умеет. Такие, как мы, крайне опасны для «просто жующих»…
— Где это там, Геннадий Матвеевич? — некстати удивился аспирант. — О каких эфирных созданиях вы упоминали?
— Там? — переспросил Алешин, прерывая свою речь; небрежно кивнул в сторону жены. — На Марсе, дружище, на Марсе. Там и гармония, и эфирные создания. И такие, как… Дар Сергеевна. Жена космолога тоже должна быть немножко не от мира сего.
Он вдруг вспомнил день, когда они решили сходить в загс, и внутренне содрогнулся. Вечером он спросил: «Где твои документы?» Дар безмятежно ответила встречным вопросом: «А что это?» Он разозлился, попросил ее прекратить «звездные штучки». «Но у меня в самом деле нет никаких документов», — возразила Дар. Она подошла к нему, заглянула в ящик, где он хранил ценные бумаги и из которого только что достал паспорт. Затем на минуту вышла на кухню. Вернулась Дар с улыбкой на лице и паспортом в руках. Он раскрыл документ и чуть не уронил его. Все, все, как он говорил тогда, насмешничая. Климова Дар Сергеевна, год рождения 1948, место рождения… Псков. Напомни он ей сейчас — и принесет из кухни… диплом библиотекаря… Да и приход ее! Ночью, голая, под дождем, на лоджии пятого этажа! Эти бредни о Галактическом институте!.. Можно ли жить с таким человеком? У него, помнится, задрожали руки. Дар словно почуяла его испуг и смятение. Прижалась к нему, тихо засмеялась, растворяя в журчании смеха его внезапные страхи. «Ты сам говорил, — шепнула, — что все надо воспринимать с юмором. Ничего ведь не случилось». — «Ничего», — облегченно выдохнул он. «И мы любим друг друга, — убеждала его Дар. — А это самое главное! Во всех мирах и галактиках». — «Во всех мирах», — согласился он.
— Я вам лучше приготовлю обед, — перебила воспоминания Дар.
— Ты умница! — обрадованно зашумел Алешин. — Михаил, вы не представляете, какая Дар Сергеевна фантазерка от кулинарии… Нет, нет, не спорьте. Вы обедали у нас, Михаил, но вы не представляете… Но мы спешим, Дарьюшка. Поджарь нам по-быстрому ветчины… Да, и сухарики, пожалуйста, не забудь. С маслом…
Работа Алешина преображала.
Он погружался в нее не сразу. Сначала перебирал записи, затем на какой-нибудь «спотыкался», начинал проверять мысль: углублялся в источник, мог зачитаться на полчаса и больше, обращался к работам других ученых, как бы сравнивая свои представления с утверждениями предшественников и коллег.
На письменном столе, диване, даже на подоконнике накапливались десятки книг и журналов. Алешин начинал писать и мог углубиться в работу, а то бросал ручку, расхаживал по кабинету, снова хватался за чью-нибудь монографию, пораженный внезапной мыслью, бросал книгу и бежал к столу, чтобы сделать пару пометок на листе ватмана, которым накрывал стол.
— Посиди у меня, — всякий раз просил он Дар, приступая к работе.
Дар забиралась с ногами в кресло, читала что-нибудь или слушала отрывки из монографии, которые Алешин оглашал с радостью полководца, одержавшего победу и объявляющего о ней своему народу. Народ в лице Дар частенько устраивал «полководцу» разносы, которые Алешин тоже подчинил работе. Дар подметила: муж, как философ, моментально схватывает любую ценную мысль или критику, тут же сам развивает их, подчиняет своей идее или отбрасывает, но обязательно сам. Когда ему работалось, от Алешина исходили сила и уверенность. Он как бы начинал светиться изнутри, и от этого в их доме становилось теплее.
Уходил в институт — и свет мерк. Алешин будто выключал его, покидая кабинет. Дар как-то сказала ему об этом. Геннадий пожал плечами.
— Здесь я летаю, хоть иногда, изредка… А там… — Он неопределенно махнул рукой. — Там я, Дарьюшка, функционирую и заставляю других функционировать. Часто без особой пользы. А это удручает. Словом, жизнь есть жизнь. В ней приходится быть разным.
В тот вечер Алешину не работалось. Он выпил кофе, полистал неоконченную монографию и еще больше скис.
— Ты чего загрустил? — осторожно спросила Дар.
Она не понимала и потому пугалась людской неуравновешенности, эмоциональных перепадов, которые у них дома означали бы тяжелое заболевание психики. Да, люди другие! Они быстрее живут. Короткая биологическая жизнь, по-видимому, активизирует духовно-эмоциональную. Люди неистовы. Они мало чего достигли конкретно, но о многом знают или догадываются, а еще большего хотят. Желания их, увы, несоизмеримы с возможностями, но в этом что-то есть…
— Тебе мою грусть не понять, малыш, — ответил Алешин. — Многие мудрости — многие печали, — пошутил он, и голос его дрогнул: — Понимаешь, Дарьюшка, я иногда теряю смысл происходящего… Мне уже сорок семь. Научные отличия — пустое. Я достаточно умен, чтобы самому судить о сделанном. Да, были отдельные мысли, озарения… Однако своей концепции, своей убедительной модели Вселенной я так и не создал. Впрочем, и это пустое! Самое страшное, что каждая моя маленькая победа в области мысли отзывалась сокрушительными поражениями на фронтах жизни.
Алешин вздохнул, ласково взял Дар за руку:
— Понимаешь… Я стал профессором и попутно испортил характер: из веселого парня превратился в зануду и неврастеника. Написал книгу — потерял жену. Ради чего все это? Все эти потери? Мне больно, когда представлю, сколько мной не сказано ласковых слов, не выпито ключевой воды на привале, не замечено красоты. Я космолог, но звезды, увы, вижу чаще на коньячных этикетках, чем в небе… Я стал бояться открытий, ибо за все приходится расплачиваться. Я не хочу, Дарьюшка, написать эту проклятую монографию и потерять тебя.
