Вячеслав Рыбаков - Гравилёт Цесаревич
Я открыл было рот, но заметил, что по дорожке к нам степенно приближается парочка пожилых женщин в больничных халатах. Донеслось: "Нет-нет, петрушку к мясу надобно подавать непременно. Это же вкусно, и освежает как! И мужчинам пользительно. Мой-то, помню..." Они удалились, и я не разобрал окончания фразы, но обе вдруг громко, безмятежно засмеялись. Чем-то это напоминало Лизу и Стасю в чайном уголке.
Патриарх, с веселой симпатией щурясь, проводил их взглядом.
- Вы, как глава коммунистов России, а, фактически, и всего мира слышали хоть что-нибудь о существовании или хотя бы возникновении в прошлом подобной секты.
- Нет.
- Хотя бы слухи... намеки, предания?
- Нет.
В патриаршестве есть люди, которые занимались бы историей ранних сект?
- Нет.
В сердцах я ударил себя кулаком по колену. Бок отозвался на резкое движение медленно гаснущим сполохом тупой боли.
- На рубеже шестьдесят девятого - семидесятого годов в Европе произошло нечто, положившее начало этому дьявольскому процессу. Как мне узнать?
Он поправил очки.
- Ваша убежденность заражает... но вы немного ошиблись адресом. Мы практики, и смотрим в будущее. Для меня коммунизм вообще начался с Ленина... Но, кажется, я могу вам помочь. Вы когда выписываетесь?
- Через неделю - полторы.
- Мы с вами обязательно встретимся еще раз. Я сделаю несколько звонков, а потом дам вам знать о результате. Попробую вывести вас, товарищ, на одного старого своего друга. Его зовут Эрик Дирксхорн, он швед и работает в Стокгольме. Есть такое учреждение - центральный архив Социнтерна. Нужные вам материалы, если они вообще существуют, могут быть только там.
Я слушал, не веря удаче. Он снял очки и принялся протирать их носовым платком; от этого уютного жеста стало тепло на душе.
- С его помощью вы не запутаетесь, и для вас не будет ненаходимых документов. Есть фонды, с которыми тамошние работники предпочитают не знакомить случайных людей - я надеюсь, благодаря Дирксхорну, вы не попадете в эту категорию. Но, товарищ Трубецкой, еще раз... призываю вас. Будьте осторожны с той информацией, которую, возможно, обнаружите. Буде выявится, что люди, именующие себя коммунистами... ведут себя столь неподобающе, - мягко сказал он об убийцах, - это может вызвать в мире очень сильный резонанс, и он никому не пойдет на пользу, кроме самих же этих радикалов, - он надел очки и вдруг беззащитно улыбнулся. - Если бы я был политиком, я, вероятно, счел бы своим долгом перед приверженцами любыми средствами мешать вам.
- Если бы вы были близоруким и неумным политиком, вы бы так и поступили, - ответил я.
Он даже крякнул.
- Вы считаете, что я сейчас делаю ловкий политический ход?
- Бесспорно. А уж от души или от ума - другой вопрос.
- Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь вам... Если сочтете возможным, держите меня в курсе дела, хорошо?
- Разумеется, товарищ патриарх, - сказал я и поднялся со скамейки, понимая, что разговор окончен пока.
- Будет ужасно, если вы окажетесь правы, - произнес он грустно.
- Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию под удар не поставлю, - заверил я. Помолчал. - Со своей стороны, у меня тоже будет просьба об осторожности.
- А в чем дело?
- Пусть о моей миссии знает как можно меньше людей. Вы, ваш Эрик, коль скоро вы ему так безраздельно доверяете, и все. И по телефону говорите обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они, в отличие от вас, действительно будут мешать любыми средствами. Меня мгновенно уничтожат.
Он взглянул буквально с ужасом.
- И самое отвратительное, что почти наверняка это будет сделано руками человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и который затем сам погибнет, как Кисленко, мучительной смертью. Руками друга, или... жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел, так и не окончив фразы.
И СНОВА ПЕТЕРБУРГ
1
Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее; прическа, косметика, серьги, колье; строгое, закрытое темное платье до полу, идеально подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня упало: ну неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни слова, я обнял ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под платьем у нее ничего не было. Это она меня так встречала.
- Наконец-то, Сашенька, - вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она. Как долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала?
- Конспирация, - серьезно ответил я. Она чуть отстранилась, встревоженно заглядывая мне в лицо.
- Шутишь.
- Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ, уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда улетел. Пусть там поищут, если хотят.
- Кто?
- Бармалеи.
- Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу.
- Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.
Эти слова задули ее, как свечку.
- Надолго? - спросила она, помолчав.
- Надолго.
- Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как мертвая.
- Ужин на столе, Саша, - сказала она потом и мягко высвободилась.
- Чудесно. Я только в душ быстренько.
Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды слабый, то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как я соскучился по дому, кто бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице... смотреть на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие в теплом безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью дождя - и думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно ползет по кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света и думать: скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут лежу...
Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а я тут лежу.
Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах. Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся в холодном бурлении.
Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.
Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному, пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко накатил прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она действительно открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.
