Алексей Гребенников - Третий экипаж (сборник)
Со стоном встал, отряхнулся. Утер обсохшую кровь в уголках губ. Раз уж мертвец, надо к Билюкаю идти. Так и пошел – на дальний иглистый свет. Спотыкался. Казалось, правда, звезда светит – одинокая. Но потом звезда разделилась – на две, на три, даже на четыре. Потом звезд стало еще больше, они уходили в самое сердце тьмы – как слабая путеводная ниточка. Появились мрачные ворота из угольного профилированного железа. Никаких стен – ни слева, ни справа, а ворота стоят. Огромные, мрачные. А под ними – стражи в форменных кухлянках, в темных очках, в темных касках, как сталевары.
Выставили копья: «Стой!»
Ответил: «Стою».
Подошли двое. Краем глаза видел: смутно скользят в стороне от ворот пугливые тени. Им, этим теням, разрешено, наверное, идти мимо ворот. «Может, Дети мертвецов? – подумал. – Может, те, кого я побил?»
Подумал с гордостью: «Вот скольких привел к Билюкаю».
Стражи, глядя на Киша, принюхались: «У тебя живое. Нельзя с живым».
«Я не живое, – возразил Киш. – Я пришел. Меня сейчас к Билюкаю ведите».
«Нельзя с живым», – скрестили копья.
Киш хотел пойти на них, чего мертвецу бояться? Ну, убьют еще раз, чего такого?
А если не убьют? – подумал. А если с пустыми руками вернусь к Кутхе? Большой позор будет. Налим Донгу смеяться будет. Мыши в серых сарафанчиках разнесут по всей тундре: Киша выгнали даже из того мира. Хотел уже рассердиться, но услышал писк:
«Не слушай стражей, Киш, я и так почти неживой от страха!»
«Это ты, Икики?» – незаметно погладил рукой карман.
«Называй меня Илулу», – от страха серые усики Икики, наверное, топорщились.
«Почему не выскочил из кармана, когда я Детей мертвецов убивать стал?»
«Я карман изнутри зашил».
«Видите, – сказал Киш стражам, – он почти неживой от страха».
«Всё равно нельзя!» – скрестили стражи копья.
Бесшумно выступил из темноты офицер в совсем новой темной форменной кукашке. Как знак отличия синел на бритой щеке шрам. Если судить по ширине шрама – знак отличия первой степени. Выправку держал, но глаза были без зрачков, пустые – вываренные, как у рыбы. Перехватив взгляд Киша, сказал:
«С живым нельзя». – «А с каким можно?» – «С неживым можно».
«Киш, не делай этого!» – заверещал мышонок.
«Оставить на хранение можно, у нас много лис, беречь будут».
«Не оставляй меня, Киш, лисам!» – видимо, начала сказываться съеденная мышонком «Книга совести».
«А если отпустить?»
«Куда же он побежит? Лисы увидят».
«Он по звездам хорошо ориентируется».
«У нас тут звезд нет», – терпеливо объяснил офицер.
«Не слушай их, Киш, выпусти меня. Просто выпусти, и я убегу!»
«Сам зашился, вот и не мешай», – рассердился Киш.
И спросил с надеждой: «А приказы есть? Тайные приказы имеются?»
«Тайные приказы имеются. – Офицер закинул круглую голову, повел вываренными пустыми глазами. Сразу стало видно: нездоров. – Приказ у нас один: с живым нельзя! Всё живое сдается на вечное хранение».
«Как это на вечное? – пищал мышонок. – Я столько не проживу!»
Офицер добавил: «Или закрывается в деревянном ящике печатью Билюкая».
Мышонок в кармане задергался. Вспомнил, наверное, беззлобные слова Кутхи: «Этот в ящике сидеть будет».
Офицер терпеливо подтвердил:
«А на печати черная ящерица».
«А не задохнется в коробке?»
«Бережно дышать будет, не задохнется».
«Не слушай его, Киш! У меня кашель. Не разрешай им такого».
Но уже набежали молчаливые стражи, вскрыли карман, вытащили визжащего отбивающегося мышонка Икики, плюнули на него и мокрого сунули в деревянную коробку с надписью: «Спiчки».
Красиво было написано, без ошибок.
Такую коробку легко найти, где бы ни уронил.
Крышку плотно закрыли. Мышонок такое кричал из коробки, что Киш старался не прислушиваться. Надеялся, что офицер тоже не прислушивается. Прилетели гамулы – злые, похожие на ощипанных воронят, закрутились веретеном, наложили пломбу из вонючего горячего сургуча. Поиграли со стрелами, торчащими из спины.
«Ударь их копьем, Киш! – орал из коробки оскорбленный мышонок. – Они слепые, а ты прыгаешь, как молодой бык. Видишь, они меня в ящик сунули».
«Так Кутха предсказывал».
«Я ему штаны прогрызу!»
«Мы, слепые, хорошо слышим», – со значением произнес офицер.
«А мне стрелы мешают», – пожаловался Киш.
«Со стрелами не к нам. Это других спросишь».
Чугунные ворота медленно распахнулись.
«Теперь иди!»
А куда идти? Стрелы торчали за спиной Киша, как разлохмаченный течениями анальный плавник налима Донгу. Если вернуться таким, даже Кутха, пожалуй, не поможет. Всем в тундре известно, что в детстве бог Кутха укололся об оперенную боевую стрелу и дал зарок никогда не прикасаться к острому.
«Убей их, Киш!» – орал мышонок.
«Мы еще не отошли от ворот», – неопределенно ответил Киш.
Он не хотел ссориться с мышонком, получалось, что, в отличие от него, мышонок всё еще остается живой, только сидит в коробке, замкнутой печатью Билюкая.
Босые ноги кололо. Мрачная ночь освещалась только редкими фонарями, подвешенными на кривых деревянных столбах.
«Молчи», – на всякий случай сказал мышонку.
«Не буду молчать, – бился о стенки мышонок. – Задыхаюсь!»
«А окошечко у тебя есть в коробке?» – спросил Киш.
«Только для воздуха, – злобно согласился Икики. – И для пищи».
Киш огляделся. Чувствовал: тревожным тянет, серым тянет… Потянул носом: нет, не серым, а серой… Остро и страшно пахнет… Постепенно высветились впереди многие новые тропинки – прихотливо вились между черными терриконами, ныряли во тьму. А по тем тропинкам густыми вереницами тянулись тени – может, из внешнего мира. Безмолвно, но целеустремленно тянулись.
«Жив, Икики?»
Мышонок не ответил.
«Ну и молчи!»
Так же целеустремленно, как другие, Киш двинулся в сторону далеких труб, выбрасывающих в ночь клубы вонючего красного огня напополам с жидким белесым дымом…
II
«Это кто в перьях?»
«Это я – Киш. Стрелы из меня торчат».
Безлюдный проспект. Белёсые ровные фонари.
Голос как послышался, так и растаял. Всё вокруг запорошило цементным порошком. Тяжелый, он не продавливался под ногами, а может, это Киш совсем не имел веса. Смутно помнил, что в битве с Детьми мертвецов было много острого и сверкающего: стрелы, лед, искры из-под полозьев, траурные лиственницы – остриями к невидимому Столбу. Дети мертвецов приподнимались с летящих нарт, чтобы удобнее было с ходу пустить в Киша очередную стрелу. Помнил долгий звон, помнил, как уворачивался, прыгал – легко, как двухгодовалый бык. За долгую зиму в Большой норе научился прыгать высоко – почти на высоту птичьего полета, но стрел было много, они, как лунный свет, распространялись во все стороны. Падая с высоты, обрастал стрелами, как диковинным оперением.
