Михаил Савеличев - Возлюби дальнего
— Причем данная разновидность бактерии дарит человеку практическое бессмертие? — продолжал допытываться Странник.
— Нет. К сожалению, скорее всего нет, — покачала головой Хосико. — Тут работает уже естественный фактор — способность человеческого организма к регенерации. Токийская группа сейчас завершает модельные расчеты, но, думаю, их основные выводы уже не изменятся — возможностей человека хватает только на один раз. Дальше уже не играет роли — модифицированный или немодифицированный у вас штамм.
— Сколько человек, по вашим оценкам, обладают немодифицированным штаммом? Могут ли они заразить им других людей?
— По моим данным таких людей около шестидесяти. Это почти все егеря, охотники и некоторые побывавшие в лесу туристы. Заражаются только выходящие в лес люди, причем вероятность заражения не слишком высока. Около одной десятой. Бактерия не передается, и поэтому об эпидемии можете не беспокоиться.
— Я часто выходил в лес, — сказал внезапно Поль.
— И я, — сказал Леонид Андреевич, — два раза.
— Тесты подтвердили ваше “заражение”, — ответила Хосико.
— Это излечимо? — быстро спросил Странник.
— Это не болезнь, уважаемый Рудольф Она не только неизлечима, но ее вообще не имеет смысла лечить
Комов прокашлялся:
— Позвольте напомнить членам комиссии, что в соответствии с Законом об обязательной биоблокаде никто не имеет права на медицинские или биологические манипуляции, направленные на нивелирование воздействия УНБЛАФ на человеческий организм. За точность цитаты не ручаюсь, но смысл такой.
— Вопрос имеет место быть, — неожиданно поддержал Странника Мбога. — Если с медицинской точки зрения все вполне безопасно и ясно, то с философской и моральной точек зрения встают практически неразрешимые проблемы. Что будет с человеком, получившим второй шанс на жизнь? Для которого смерть уже не есть смерть? Что делать остальному человечеству? Проводить срочную перевакцинацию всех живых? Или изолировать бессмертных?
Хосико сидела, слушала Мбогу и с интересом смотрела на Поля и Горбовского. Но они оба сидели с непроницаемыми лицами и ни единым движением не выдавали то, что они думают о себе и своем новом даре.
Леонид Андреевич о своем даре не думал. Для него здесь не было ни вопроса, ни проблемы — он просто не поверил. При всем уважении к Фуками, к сотням других специалистов на Земле, нельзя было исключать возможность ошибки. То, что они здесь обсуждали в качестве рабочей гипотезы, было такой фантастикой, что в самую маленькую, но реальную случайность верилось больше. Его беспокоило не бессмертие, не дополнительный шанс. Был гораздо более важный вопрос для обсуждения, но ни Председатель КОМКОНа, ни заместитель Председателя КОМКОНа его не замечали. Они готовы были с жаром обсуждать то, что случится с Землей, но не то, что случится с Пандорой. Но… может быть, они правы? Может быть, Земля важнее? Что важнее человечеству — другие планеты, другие цивилизации или само человечество? И будет ли человечество человечным, если оно все же решит, что нет более ценной вещи, чем оно само? Конечно, еще никто не ставит этот вопрос настолько ясно. Мы еще не кончили свое развитие, которое проходит любой разум — от максимальной раздробленности до максимально возможного объединения. Но еще поколение, два поколения и нам придется решать эту проблему — а что же дальше? Успокоение? Замыкание на самих себе? Или все дальше, все вперед, уже не во имя самих себя, а во имя других? Человечность — это серьезно. Вот только что есть человечность?
А Поль ощущал, что после трудной, изматывающей работы в голове наконец-то нечто подвинулось, состыковалось, встало на свое место и получило вполне тривиальное объяснение Нет, не тривиальное, конечно же, а… научное, скажем так. Все эти неясные слухи о Ионеско, винившем себя в гибели туристов, а затем утверждавшем (в приватной компании, естественно), что встретил их в лесу живыми и здоровыми. Все эти еще более неясные слухи о Хайроуде, который ни в чем себя не винил и не признавался (на людях), но который тоже, в конце концов, не выдержал и сбежал с Пандоры. Все эти Выпадения с их оживлением давно погибших животных и растений… И был от всего этого не восторг, не страх, а простое и примитивное облегчение, что наконец-то закончилась неизвестность и все может вернуться в свою колею. И нет здесь никаких проблем. Пережили фукамизацию, переживем и бессмертие. Чудовищная биоадаптация не менее шокирует человека неосведомленного, чем чудовищная регенерация. Главное — не видеть в этом чуда и мистики, потому что никаких чудес и мистики во Вселенной нет.
— Можно мне высказаться? — поднял руку Леонид Андреевич. — Вопрос бессмертия, конечно, интересен. Но считаю, что нашей комиссии необходимо несколько сместить акценты. У нас есть более важная проблема для обсуждения.
Эпилог. Алмазный пляж
Приближался полдень, и песок обжигал даже сквозь большие полотенца, которые они притащили с собой. Над пляжем стояло жаркое марево, и далекие коттеджи казались погруженными в желтый вязкий туман. Океан лениво накатывался на берег, не в силах поднять волну, и вода лишь изредка достигала пяток, вымывая под ними ямки. Мбога несколько раз лениво предлагал Леониду Андреевичу перейти в тень деревьев, но Горбовскому было даже лень отвечать, и он лишь мычал в ответ. Бледная кожа звездолетчика медленно, но верно изжаривалась под первым красным солнцем Пандоры. Наконец Мбога зачерпнул воды с парочкой подвернувшихся медуз и выплеснул студенистую массу Горбовскому на живот. Леонид Андреевич от неожиданности вскочил, взвизгнул и огрел Мбогу полотенцем.
— Сгоришь, Леонид, — увещевал его Мбога.
— Я горю только на работе, — ответил Леонид Андреевич, собирая в охапку одежду. — В отпуске я отдыхаю.
Они прошли узкую полоску пляжа и уселись под старыми соснами. Сосны были единственными деревьями, прижившимися здесь. Пейзаж получался совершенно прибалтийским, если бы не теплый океан и не встававшая за лесом волна величайших в обитаемой вселенной дюн. Поднявшись по откосу, можно было увидеть пустынный пейзаж с редкими островками зелени. Лес прятался за горизонтом, и ему не было здесь места.
Среди сосен прятался их коттедж — с мягкими лежбищами и кондиционированным воздухом. Но идти туда не хотелось, хотелось вот так сидеть, смотреть на океан, на песок и ни о чем не думать. Загар к Горбовскому не прилипал, его кожа только шелушилась и пузырилась, и почти каждый вечер, охая, он намазывал себя кефиром и обещал больше на солнце не появляться. Ночью кондиционеры по чьему-то замыслу нагоняли в домик холод, и Леонид Андреевич, забывая все свои обещания, вновь выбирался на пляж, подставляя покрытое изморозью тело уже сразу двум солнцам. Мбога его ругал, призывал в свидетели Хосико-сан, но Горбовский был тверд в своей лени.
