Герберт Циргибель - Время падающих звезд
Он вытер глаза, педантично привел в порядок бороду и попросил меня выпить глоток за друзей и родственников в подземном мире.
После того, как мы сделали это с благоговением и достоинством, он велел Фритцхену переводить дальше: «Что есть жизнь, сын мой? Проходящая волна возносит тебя ввысь, ты поднимаешься, думаешь, что ты всесилен и бессмертен. Но едва ты успеешь обрести ясность о своем собственном „Я“, эта же самая волна унесет тебя в бездну. Меня она забросила сюда…» С унылым пафосом он продекламировал:
«Ты смертен; думай об этом и о жизни, услаждающей тебя, утихомирь желания сердца. У мертвых нет благополучия. Сейчас я превратился в пыль, несмотря на то, что некогда был богат в прелестном Вавилоне. Но то, что баловало мои уста, доставляло мне потехи и любовь наслаждений, — мое; прочие оставшиеся блага я оставил. Пусть это будет мудрое увещевание жизни смертного человека…»
У доброго старого пьянчужки слезы текли по щекам. Непривычный привкус вина подмывал меня подшутить над ним. Я похлопал его по плечу и сказал утешающе:
— Хватит воспоминаний, хватит слез, Ваше объедательство. Ты не пыль, не путник по всем кругам ада. Посмотри как, нас тоже усладило чудесное вино». (Любая земная фабрика по производству уксуса позавидовала бы этим каплям).
Он снова засмеялся. Мы чокнулись. Во мне проснулся плут.
— Ты прожил жизнь, отец, — продолжил я, — пьянствовал и преследовал выгоду — вечно непросыхающий, изо дня в день. Ты опоздал со своими мудрыми предостережениями. Вы думали только о своем благополучии или же ты когда-нибудь ощущал себя существом социальным? Нет. Ты когда-нибудь думал над словами твоего Гераклита? Тоже нет. Ты когда-нибудь думал о том, что ваши прописные истины, в которые вы верили, когда-нибудь смогут забродить? Нет. Ваша сила в том, чтобы видеть ваших богов в музеях. Ты шиковал…» (Жареный гусь с брюссельской капустой и персиковый компот в качестве ужина и ужином бы не считался). «К этому прибавляется твой фривольный образ жизни с бесконечным числом жен и детей. На этом основаны все адские мучения Данте. Твои собутыльники уже по уши в грязи…
Он недоверчиво посмотрел на меня, все же решил, истолковать мои слова по-своему, теперь тоже похлопал меня по плечу и сказал: «Ты не так уж и не прав, голубчик. Существовала определенная оппозиция против Бэлшаррууцура. Кто знает, как протекло бы развитие, если бы они пришли к власти. Но опустим былое, я здесь и буду доволен тем, что осталось у меня. Жизнь и правда только там, где ты есть. И только ты надорвешь свой зад, и этого мира больше нет. Не глупец ли всякий, кто пытается остановить мгновение?»
— Это так, старичок. Только вопрос в том, как попытаться остановить мгновение. История всякого настоящего будет оценена и написана миром потомков. И против твоего времени тоже было выставлено обвинение.
Его глаза, слегка покрасневшие от вина, были направлены на меня.
— Тебе известно обвинение?
— Да. Мене текель перес — благополучно и легкомысленно.
— Это обвинение я не признаю, оно свидетельствует о неразумности, — категорично объяснил он. — Я знаю просветителей, глупцов, завистников. Мы отрубали им по очереди головы и простреливали стрелами пятки. Должен сказать, сын мой, что у тебя ординарный вкус, но я расцениваю как творческое настроение. Дай мне кувшин, чтобы я снова наполнил его». Немного качаясь старик вышел с кувшинами, чтобы принести еще вина.
Чудо выносливости, вдруг пришло мне в голову, его внутренний мир пережил тысячелетия. В конце они оправдывают свое потраченное попусту, эгоцентрическое существование тривиальной мудростью, что жизнь скоротечна. Он осмотрится, когда мы вскоре пустимся в путь. Ему придется научится, осознавать себя социальным существом. С другой стороны — паразитные касты еще подавно не вымерли. Это будет интересный эксперимент…
Старик вернулся, развеселившись сказал: «Во многом ты кажется прав, сынок, у тебя больше опыта. Таким как ты подходит пословица: Ленивый Шелиак наполовину Нови[17]. Но оставим прошлое в покое. Если я правильно смотрю на вещи, то, собственно говоря, я могу быть доволен моим маленьким личным миром. Это всегда зависит от моего настроения — меня то тянет на старушку Землю, то мне опять нравится фокус-покус Ме. Сейчас, к примеру, я чувствую себя особенно хорошо. Поднимем бокалы; за что мы выпьем?»
Я чокнулся с ним и сказал: «Выпьем за всех тех, кто вошел в учебники истории в виде цифр, благодаря кому было возможно ваше житье-бытье и которые сегодня сами вершат историю».
Он скривил лицо.
— Не имею ничего против, но позволь мне причислить к ним Мелиту. Мелита был танцовщицей. О, Ильтар, какая женщина! В ее черных глазах пылал огонь богини Арку, ее тело было гибким словно соломинка, что вьется вокруг стебля. Она была олицетворением нежного греха. Выпьем же кувшин залпом, посмотрим, кто свалится первым.
Он действительно выпил пол-литра не отрываясь. В этой дуэли у меня не было против него никакого шанса. Уже сейчас мои мысли выписывали вертеля. Старик потащил меня в гончарную мастерскую, открыл свою кладовую.
— Еда и душе и телу полезна, съешь то, что ты оставил, это полезно против опьянения.
— Я не хочу есть и чувствую себя отлично. Поверь мне, отец, прошлое тем четче видно, чем более размыто прошлое…» Я повернулся к моему переводчику: «Фритц, старина, бесчувственный приятель, ты кто ЭЗДА или АЙДИ? Для внешних или внутренних применений?»
— Я АЙДИ, — ответил Фритц.
— Этого и следовало ожидать, — пробурчал я, — интеллектуалы не годятся для внешней службы. При этом ты только наполовину интеллектуал, не способен самостоятельно думать…
— Не может отличить петуха от курицы! — между тем проворчал старик.
— Он профессиональный идиот, но он принадлежит мне. — Живо закажи-ка мне одно пиво Пильзнер, Фритц. Если нет Пильзнера, тогда — Вернесгрюнер Пилз.
Фритцхен напряг свой электронный мозг и заверил, что эти слова ему не известны. Старик вгрызся в картофелину, не очищая ее от шкурки.
— Он напоминает мне Синалаба, раба, обладавшего недюжинной силой, которого я обменял на три жирных барана, — сказал он.
— Он делал все, что от него требовали, залез бы и в печь, если бы я приказал.
В моем нетрезвом состоянии вдруг словно перевернулось моя «Я». В моей голове упоительно пронеслось: у тебя есть раб, говорящая машина. Самокритика и внутренняя цензура, которые держали под контролем нравственное сознание, уснули.
— Ты слышал, Фритц, что отец сказал о своем преданном Синалабе? — спросил я.
