Лев Аскеров - С миссией в ад
10. Возроптали новоявленные: «Не ставь над нами того, кто будет блюсти нас без Тебя».
11. «Я знаю то, чего вы не знаете», — сказал Господь и повелел одному из служек, окружавших Его, приблизиться к Нему.
12. И служкой тем был я. И стал я Часовщиком Господа на Земле. И сравнял Он меня с семью другими товарищами, которые были Часовщиками Его в других мирах.
13. И сначала была мысль. И мыслью той был я.
14. И по Богову велению я произнес слово.
15. Вы слушали меня, повторяли и понимали. Но понимали каждый по своему. И повторяли, как понимали и, как помнили. И сообразно этому суетились.
16. Ибо мысль была, есть и будет лукавым хозяином глагола. Ибо понимание всего сущего и суждение о нем зависит от величины пределов времени, данных каждому Господом, пребывая в котором вы озираете мир, осязаете себя и себе подобных. В этих пределах вы мыслите, творите и сеете дела ваши.
…Дальше не хватало целого куска. От сохранившейся страницы с продолжением текста остался жалкий огрызок, в котором ничего нельзя было разобрать. А быть может она, та страничка, и вовсе была не той. Далее шел пункт 39-й.
39. Вы ограничены не тайной заклятия, скрытой за семью печатями, — все перед вами! — но мерой времени, что в вас и вокруг вас.
40. И идете вы во свету, как в ночи.
41. Я поводырь ваш. Но не тот, что семенит впереди. Я тот, что идет с вами и в вас.
42. Я невидим, потому что очевиден. И не бесплотен я.
43. Я — многолик. Я — это каждый из вас.
44. Я громогласен, хотя и не слышим.
45. Я ваша чистая и больная совесть.
46. Я ваша униженность и ваше достоинство.
47. Я ничтожество ваше и ваше величие.
48. Я горькая слеза ваша, но я и счастливый смех ваш.
49. Я ваша мерзость, но я и неотвратимая кара ее.
50. Я ваша мудрость, но я и глупость ваша.
51. Я порядок и хаос.
52. Я жизнь и смерть.
53. Я плаха и венец.
54. Я то, что вы зовете роком.
55. Я бог для вас, но я не Бог.
56. Я судья царства небесного, но я не судья царству небесному.
57. Я был и есть с пришествия вашего.
…И опять не было продолжения. Только одна более или менее разборчивая строчка на едва сохранившемся клочке.
91. Я приходил к вам в обличьи вашем. И нарекли вы меня Иисусом — Спасителем вашим…
Доменико тряс головой, протирал кулаками глазные яблоки… Он был потрясен. Он был в смятении. Ведь на самом деле, как могло получиться так, что в Библии есть Книги и писания от Луки, Матфея, от Петра, от Иоанна и от Иуды имеется, а от Христа — ни строчки. Даже у нехристей Коран писан самим пророком Мухаммедом, а не его учениками. Правда, по подсказке Всевышнего. Но все великое от Него… И вот, по существу, книга Христа…
Пусть неполная. Пусть с безвозвратно утраченными страницами. Но донесена суть. Возможно, самая основополагающая. И она была отвергнута церковью. Была приговорена к костру.
Кто же в таком случае еретики? Кого же следует бросать в гиену огненную?.. Слов нет — их! Святую инквизицию вместе со всеми возомнившими себя наместниками Бога бывшими и с нынешним папами…
5
…И в дверь забарабанили. Сердце, екнув, сорвалось в тартарары.
— Прости меня, Джордано Бруно из Нолы. Не смог я сохранить твоих записей полученных с небес и стоивших тебе страшной смерти, — глядя на сундук, пробормотал он, а потом, не обращая внимание на хамское колошматение в дверь, упал на колени перед образом Христа.
— Прости и помилуй меня, о Господи! Отведи беду от меня.
Перекрестившись, он ватными ногами пошел на встречу своей судьбе… Никто, однако, как он ожидал, накидываться на него не стал… На пороге стоял курносый, с лицом похожим на пережаренную лепешку, помощник почтмейстера Святой службы Эмилио Беннучи.
— Наконец-то! — завопил радостно почтарь. — Мне сказали: колоти вовсю, как можешь, иначе не добудишься его. Он всю ночь работал…
Обмякшее тело нотария по косяку тяжело сползало вниз.
— Что с тобой, Доменико? — таращилась на него пережаренная лепешка Беннучи.
Тополино не в силах был выдавить из себя ни единого словечка. Хотя пытался. Губы его по странному прыгали. Они дергались и кривились. То ли не могли сложиться в улыбку, то ли от внутренней судороги, мешавшей нотарию изобразить что-либо осмысленное.
Да и что он мог ему сказать? Почему испугался? А кто не наложил бы в штаны если бы его застали за выкраденной — да еще какой! — рукописью еретика?.. Ведь он уже готов был к убойным тумакам кондотьеров. К аресту и обыску. И… все из-за своей беспамятливости. Совсем вышло из головы, что повозка почтальонов внешне, один к одному, арестантская. Вот почему, при встрече с Беннучи невидимая жесткая рука, сжимавшая в волосатом кулачище его сердце, вдруг разжалась. И он, вместе со своим беспомощно бьющимся сердечком, сорвался вниз. Силы оставили его.
— Что с тобой? — с тревогой и участием любопытствовала курносая лепешка.
— Ничего… Это со сна, — наконец проговорил он.
— Дать воды? — предложил сердобольный Эмилио.
— Нет. Все в порядке.
— Идти можешь? — не отставал он.
Тополино кивнул.
— Тогда одевайся! Поехали! А то я тороплюсь. Много дел, — распоряжался он, попутно объясняя, почему его послали за ним.
— Во дворе не было ни одной свободной коляски. И я, кретин, как раз подвернулся им…
— Никуда я не поеду! Мне спать хочется, — нарочито широко зевнул нотарий.
— Еще как поедешь! Тебя вызывает… Нет не вызывает, — поспешно поправляется Эмилио. — Меня особо предупредили. Передай, говорят, дословно: «Вас просит пожаловать Его святейшество Климент восьмой». Как какой персоне…
— Не может быть!
— Стал бы я почтовую карету гнать за тобой! — обиделся Беннучи.
— Зачем? — поспешно собираясь, интересуется Доменико.
— Зачем, зачем?! — передразнивает помощник почтмейстера, и, расплывшись в улыбке добавляет:
— На Востоке есть хорошая поговорочка на этот счет: «Верблюда на свадьбу приглашают не вкушать. Он знает… Ему не пить там и не плясать, а воду таскать».
