Роберт Хайнлайн - Переменная звезда
– Ты найдешь свою дорогу, – сказал Итокава. Похоже, он был в этом более уверен, чем я сам.
Но мне не пришлось придумывать другую тему для разговора, потому что тут как раз появилась тема – мой инструмент. Решение послать за ним, по всей вероятности, было принято в то время, как я пребывал в глубоких раздумьях. Теперь не оставалось ничего иного, как сыграть.
Но сначала все, конечно, охали и ахали.
Я действительно взял с собой четыре саксофона – сопрано, тенор, альт и баритон (музыкальные инструменты не входили в общий вес багажа). Но кто-то – почти наверняка это был Сол – попросил принести мой самый любимый инструмент, который я считал для себя главным. Это был саксофон "Анна", настоящий "Silver Sonic", баритон В-9930, произведенный фирмой "Yanisagawa" до Кризиса. Серебряный, с позолоченным раструбом и клапанами ручной работы. Более знамениты саксофоны "Selmer", но часто ли самые-знаменитые – самые лучшие? "Анна" – даже для дилетанта произведение искусства. Этот инструмент настолько элегантен и точен, словно его изготовил ювелир… и играть на нем особенно радостно – если умеешь. Клапаны легкие, как перышки, молниеносный отклик, регулируемые подушечки-резонаторы… ладно-ладно, вижу, вы уже зеваете. Остановимся на том, что три человека, посвящавших свое рабочее время любованию бесконечной красотой вселенной, нашли мой саксофон достойным громких восторгов.
Даже до того, как услышали хоть одну ноту.
Баритон-саксофон никогда не пользовался у музыкантов бешеной популярностью, поскольку играть на нем физически непросто. Он большой, неуклюжий и требует от исполнителя массы усилий. Но некоторые из великих – Джерри Маллиген[24], Джеймс Картер[25] – понимали, что усилия того стоят. Баритон-саксофон – наверное, самый мощный из язычковых духовых инструментов, это их Поль Робсон[26]. И нет другого саксофона, который бы мог произвести такое яркое впечатление на дилетанта.
Большой знаток заметил бы, что на самом деле есть еще два саксофона с более низким звуком – бас-саксофон и контрабас-саксофон – и еще два со звуком более высоким, чем сопрано, – споранино и соприльо, а некоторые даже выделяют еще один, более низкий, чем контрабас-саксофон. Он называется туба-саксофон. Но вряд ли вы услышите любой из них.
Смачивая трость[27], я пытался решить, что сыграть для компании. Конечно, мне хотелось сыграть одну из моих собственных композиций. И я был уверен в том, что все три были довольно сложны хотя бы с математической точки зрения. Сол с этой точки зрения мог оценить мои сочинения. Но что, если мои вещи слишком сложны – так сложны, что вызовут у слушателей отвращение? За всех остальных я сказать не мог, но сам отлично знал, что слушателю мои произведения могли показаться сухими и сложными. Это – если выбирать самые вежливые слова, такие, какими пользовалась Джинни.
Ладно. Значит, здесь не время и не место для оргинальных творений Джонстона. Стоило сыграть что-нибудь легкое, но не какую-нибудь попсу. Я пошарил на полочке своего репертуара и снял с нее мелодию под названием "Первая песня", которую Чарли Хейден[28] по святил своей жене Рут. Этой вещью открывал свой последний концерт Стэн Гетц[29], и у меня, когда я ее слышу, просто сердце разрывается. Вы подумаете, что пьеса, написанная для тенорового сакса, будет плохо звучать на баритоне, но эта пьеса звучит прекрасно. Я увлекся и вскоре забыл, что меня кто-то слушает. В общем я весь отдался музыке.
Я не брал инструмент в руки несколько недель, я даже забыл о нем. Пальцы плоховато слушались, амбушур[30] был слабоват, дыхание далеким от оптимального. И все же… "Я их сразил", – думал я. Музыкант всегда чувствует, когда у него получается хорошо. Я играл лучше, чем обычно, и понимал это.
Первые три-четыре минуты я представлял себе аккомпанемент. Я словно бы слышал Кении Бэррона[31], который один подыгрывал Гетцу в тот далекий вечер в Копенгагене[32]. Звук его рояля был тонок, хрупок и отрывист, как свист хлыста.
А потом, совершенно неожиданно, рояль и вправду зазвучал.
Я чуть не скомкал начатую музыкальную фразу и повернулся к оркестровой сцене. Она была пуста.
Где бы ни находился пианист, он был по-настоящему хорош. Очень хорош. Я обшарил зал глазами, но не нашел его, всмотрелся еще более внимательно. К залу примыкало несколько комнат и Ниш, где он мог прятаться. Кроме того, он мог находиться где угодно на корабле, слышать меня и передавать, свой аккомпанемент через акустическую систему. Я решил подумать об этом позже и вернул свое внимание к "Анне".
Звук рояля словно стал необходимой почвой у меня под ногами. Мы как бы немного попереговаривались, а потом пианист отпустил меня в свободный полет. Я и не заметил, как улетел внутрь саксофона через мундштук. Когда Гетц в тот вечер играл эту мелодию, он прощался с жизнью. А теперь я с помощью этой мелодии прощался со своей прошлой жизнью. Одному богу было известно, какую новую жизнь я построю для себя, но прежняя жизнь закончилась раз и навсегда, она была так же недостижима мгновение назад, как за секунду до старта "Шеффилда". Из раструба своей "Анны" я выдул мою стипендию и того преподавателя, который должен был в один прекрасный день явиться и начать меня учить, и свою магистерскую степень, и мой дебют в легендарном "Милквеге-И" в Амстердаме, и открытие меня современным миром серьезной музыки, и признание по всей Солнечной системе, и уважение старшего поколения музыкантов… Я сыграл мой роман с Джинни, и нашу свадьбу, и нашу первую брачную ночь, и наше первое гнездышко, и наше первое дитя, и всех наших детей, и их детство, и отрочество, и зрелость, и их детей, и наши с ней золотые годы, когда мы будем любить и ласкать всех их… Я сыграл о моих покойных родителях, чьи могилы, расположенные так далеко одна от другой, мне уже никогда не суждено увидеть… Я сыграл о Ганимеде, мой родине, так давно потерянной для меня, а теперь – потерянной навсегда, и о тех, кто все еще жил на этой планете… и неслучайно я сыграл нечто вроде кванта богатства и могущества… но эта тема была очень короткой.
Не все у меня получилось – я едва приблизился к цели, – но начало было положено.
Честно говоря, аплодисментов я не слышал. Герб мне про них потом рассказал.
В тот вечер я покинул "Рог изобилия", сбросив с плеч ношу весом в миллион килограммов… и получив предложение играть в ресторане два раза в неделю за скандальный гонорар, чаевые и всю еду, какую пожелаю и смогу съесть. И вдобавок – личные телефонные номера троих релятивистов. Нет – четверых, поскольку Ландон и Джордж Р. жили вместе.
