Роберт Силверберг - Песенка, которую пел зомби
Поэтому разве мог он выйти на сцену, встать там, залитый светом, и сказать им, кто они есть? Тени. Эгоистические тени. Мертвое, как и он, только на свой манер. Пустые. Напрочь лишенные чувства.
Если бы он только мог! Если бы ему хотя бы раз удалось перехитрить представителя корпорации, он бы заставил себя прокричать...
Боль. Резкая боль в правой щеке. Его голова откинулась назад; тоненькие трубочки, проходящие через шею, завибрировали. В голове зазвенело эхо удара живого по живому. Бек недоуменно открыл глаза. Девушка рядом с ним. Цвет алюминия - ее глаза. Юное лицо. Злое. Губы плотно сжаты. Ноздри раздуваются. Почему она сердита? Она замахнулась, чтобы влепить ему вторую пощечину. Он выбросил вперед руки со скрещенными ладонями, защищая глаза. Вторая пощечина оказалась тяжелее первой. Не разбилось ли в его реконструированном теле что-нибудь хрупкое?
Ее лицо! Она ненавидит его.
Она ударила его в третий раз. Бек уставился на нее сквозь скрещенные пальцы, озадаченный неистовым выражением ее глаз. Он почувствовал нахлынувшую боль, почувствовал ярость, ощутил удивительное чувство жизни - все это в одно мгновение. Потом ему вспомнилось слишком многое, и он схватил ее руки.
Он заметил, стиснув ее запястья, что его сила была для нее неожиданностью. За пятнадцать лет он жил всего лишь семьсот четыре дня. Однако все его мускулы были в полном порядке.
Девушка поморщилась. Он отпустил ее и оттолкнул от себя. Она принялась растирать запястья, глядя на него - молча и угрюмо.
- Если я вам не нравлюсь, - спросил он, - зачем же вы меня включили?
- Чтобы сказать вам, что я знаю, что вы - обманщик. Те, другие, которые аплодируют, низкопоклонничают и превозносят вас, они не знают, им даже в голову не приходит, а я знаю. Как вы можете? Как вы можете устраивать такой отвратительный спектакль? - она была по-настоящему потрясена. - Я слышала вас, когда была еще ребенком. Вы перевернули мою жизнь, - сказала она. - Я никогда этого не забуду. Но я услышала вас сейчас. Голая схема и никакого движения души. Словно за пультом сидела машина. Механическое пианино. Вы знаете, что такое механическое пианино, Бек? Так вот, это вы.
Он пожал плечами, прошел мимо нее, опустился на стул и взглянул в зеркало. Он выглядел старым и уставшим. Никогда не меняющееся лицо сейчас изменилось. В глазах была пустота. В них не было сияния, не было глубины. Пустое небо.
- Кто вы? - тихо спросил он. - Как вы здесь оказались?
- Давайте, заявляйте на меня. Пусть меня арестуют, меня это не беспокоит. Кто-то же должен сказать. Вы ведете себя постыдно! Притворяетесь, что делаете музыку... разве вы не видите, как это страшно! Исполнитель - это всегда интерпретатор, а не просто машина для извлечения звуков. Не мне это вам говорить. Интерпретатор. Артист. Где сейчас ваше искусство? Неужели можно всегда слепо следовать партитуре? Разве вы растете от выступления к выступлению?
Вдруг он почувствовал, что она ему очень нравится. Несмотря на ее прямолинейность, несмотря на то, что она надавала ему пощечин.
- Вы тоже играете?
Она пропустила его слова мимо ушей.
- На чем? - и тут же улыбнулся. - Конечно же, на ультрацимбало. И, верно, играете хорошо.
- Лучше, чем вы. Светлее, чище, глубже. Ох, господи, что я натворила! Я, наверно, _отвратительна_ вам.
- Как я могу расти? - мягко спросил он. - Разве мертвецы растут?
В ответ она разразилась громкими тирадами, словно совершенно не слышала его. Она снова и снова повторяла, как он презренен, что его величие - отвратительнейший подлог. Вдруг она остановилась на середине фразы. Заморгала, покраснела и прижала пальцы к губам.
- Ох, - пристыжено прошептала она, и по щекам ее потекли слезы. О, господи!
Она умолкла.
Это длилось довольно долго. Ее взгляд останавливался то на стенах, то на зеркале, то на руках или на туфлях. Бек в упор рассматривал незнакомку. Наконец, она произнесла:
- Что я за высокомерная злюка. Что за глупая дуреха. Я не могу перестать думать, что вы... что, возможно... я совсем не думала... ей вдруг захотелось убежать. - Вы ведь не простите меня? Да и в самом деле, зачем это вам. Я ворвалась сюда, включила вас, сорвалась и наговорила кучу всяких глупостей...
- Это не глупости. Это правда, и вы это знаете. Чистейшая правда, - потом он совсем тихо попросил. - Сломайте эту машину.
- Не беспокойтесь. Я больше не причиню вам неприятностей. Я ухожу. Не могу даже высказать, насколько мне неудобно за свою горячность. Глупая пуританка, лопающаяся от гордости за свое искусство. Говорить вам, что вы далеки от идеала. Тогда как я...
- Вы не расслышали. Я попросил вас сломать эту машину.
Она поглядела на него, все еще захваченная своими мыслями.
- Что вы сказали?
- Остановите меня. Я хочу на покой. Неужели это так трудно понять? Вам это должно быть более понятно, чем всем остальным. Все, что вы сказали - правда, самая настоящая правда. Можете вы поставить .себя на мое место? Вещь не живая, не мертвая, просто вещь, инструмент, устройство, которое, к сожалению, думает, помнит и жаждет освобождения. Механическое пианино, совершенно верно. Моя жизнь остановилась, и мое искусство остановилось, и я ни к чему больше не принадлежу, к искусству - в первую очередь. Потому что оно всегда одно и то же. Одни и те же ноты, одни и те же ходы, те же высоты. Я притворяюсь, что делаю музыку, как вы сказали. Притворяюсь.
- Но я не могу...
- Можете. Подойдите и сядьте, обсудим это спокойно. И вы сыграете для меня.
- Сыграю для вас?
Бек протянул девушке руку, и она протянула ему свою, но вдруг резко отдернула ее и спрятала за спину.
- Вы должны сыграть мне, - сказал он спокойно. - Я не могу позволить прикончить себя первому встречному. Это событие большое и важное, понимаете? Не для первого встречного. Поэтому вы мне сыграете. - Бек тяжело поднялся на ноги, вспоминая Лизбет, Шарон, Доротею. Никого из них больше нет. Остался только он, точнее, часть его старые кости, высохшее мясо. Дыхание, потерявшее свежесть, словно воздух из египетских пирамид. Кровь цвета пемзы. Звуки, лишенные слез и смеха. Звуки и ничего больше.
Он направился на сцену, и девушка пошла за ним - туда, где стояло неубранное ультрацимбало. Он протянул ей свои перчатки, сказав:
- Так как они не ваши, я сделаю на это скидку. Сыграйте лучшее, что вы умеете.
Девушка медленно натянула перчатки и расправила их.
Она села за пульт. Бек увидел испуг на ее лице, испуг и экстаз. Ее пальцы взлетели над клавишами. Опустились. Боже, Девятка Тими! Звуки лопнули, словно почки, и взмыли вверх, и испуг исчез с ее лица. Отлично. Отлично... Он играл это не так, но все верно, все верно. Она пропускала ноты Тими сквозь _свою_ душу. Потрясающее исполнение. Иногда она фальшивила, но почему бы и нет? Не свои перчатки, отсутствие времени на подготовку, необычные обстоятельства. Но как удивительно она играет. Зал совершенно заполнился ее музыкой. Он сам перестал быть критиком; он стал частью этой музыки. Его пальцы задвигались, мускулы вдруг ожили, руки и ноги его сами потянулись к педалям и прессорам, стараясь задействовать эти части инструмента. Словно он сам играл через нее. Она продолжала играть, взмывая все выше и выше, избавляясь от последних остатков своей нервозности. Она играла во всю мощь. Еще не совсем законченная артистка, но как хороша, как удивительно хороша! Она заставляет петь этот величественный инструмент. Она использует все его скрытые резервы. Она видит партитуру намного глубже, обостряет музыку до предела. Да! Вот это музыка! Она поглотила его целиком. Способен ли он еще плакать? Функционируют ли еще его слезные железы и протоки? Это удивительно, невыразимо, фантастически красиво. Он уже за эти пятнадцать лет и забыл, что такое может быть. Он за все это время никогда не слышал, чтобы кто-нибудь играл более менее долго. Семьсот четыре дня. Вставать из могилы, тащиться на все эти бессмысленные выступления. И вдруг вот это. Возрождение музыки. Такое бывает только один раз - единство композитора, инструмента и исполнителя, щемящая тоска, выворачивающая всю душу наизнанку. Для него. Последний раз. Закрыв глаза, он проиграл всю вещь с начала до конца ее телом, ее руками, ее душой. Когда звуки замерли, он почувствовал усталость, приходящую к до конца выложившемуся артисту.
