С. Бардин - Лемма
— И вы предлагаете использовать эту веру в науку для доказательства ложной теории — единственности разума?
— Нет. Я предлагаю использовать науку по прямому назначению — доказать, чтобы проверить. Чтобы наука сама стала инструментом достижения цели. Доказав, что наш разум единствен, получить экспериментальное опровержение этого доказательства. В виде Контакта.
Профессор теперь тоже расхаживал по комнате. Время от времени он поднимал взгляд к окну.
— А ведь это заговор, Ковалев, — сказал он вдруг, остановившись.
— Неважно. Всякое новое дело — заговор нескольких против многих, отвечал Ковалев. — Главное, чтобы люди поняли смысл этой надписи: «Бога нет — есть ты!» Только ты, единственный, несравненный, неповторимый, венец творения. Человек! Больше никого.
— И что тогда? — закричал профессор. — Только что говорили о морали, этике и тут же предлагаете насаждать знания с помощью заговоров.
Снизу постучали. Голос Ираиды Антоновны донесся: «Довольно кричать. Невозможно. Радио переорали. Обед готов. Спускайтесь, я подаю рыбу».
— Что тогда? — шепотом заговорил Ковалев. — Тогда, может быть, мы сами увидим тысячи примет Контакта вокруг нас. Потому, что мы будем иные, и зрение у нас будет другое, и все другое…
Ковалев поставил доску на место, на полку. И снова профессору показалось, что он увидел трещинку в каменной стене леммы. Ему вновь вспомнилось: они уже выворачивали к шлагбауму, к КП на выезде из дельфинариума, грузовик тряхнуло, мотор взревел на подъеме, и кто-то спросил: «Что это с Альфой?» И все смотрели, смотрели, смотрели, как дельфин метался по вспененному квадрату воды. «Чувствует, что бросили», сказал тот же голос. И на него закричали, замахали руками. Потому что если «чувствует и знает», то это полное поражение, бегство, это значит, что нужно бить кулаками в крышу кабины, разворачиваться и возвращаться, выкидывать рюкзаки и чемоданы. Снова биться головой о стену непонимания, о стеклянную стену воды, разделяющую нас с Альфой, бить кулаками в гудящие корпуса приборов… Нет, Альфа, нет… Сострадание и любопытство.
Трещина бежала по голой скале леммы. Профессор заметил, что стоит у полок и барабанит пальцами по портретику Вольтера.
— Вы понимаете, конечно, — сказал он, — что ни опубликовать, ни изложить такую ересь невозможно в научном мире?
Ковалев кивнул.
— Меня это не беспокоит.
— Конечно. Ведь вы предлагаете науке доказать вещь, которую доказать невозможно, ставите неразрешимую задачу. В домино это называется «рыба», Ковалев. Доказать недоказуемое, чтобы получить в награду Контакт.
— В награду? — спросил Ковалев.
— Конечно. Ваша лемма, второе следствие и прочее ничем не лучше нашего ожидания. Мы ждем помощи, вы обещаете награду. И предлагаете заговором достичь благоденствия. Сначала стать как боги, а потом получить Контакт, как конфетку — в подарок.
— По крайней мере, я думаю о пользе, о прогрессе человечества…
Беглай засмеялся.
— Это самый последний аргумент всякого спора. Оставьте. Вы хотите доказать неправду, оправдав это высшей целью. Вот почему вас не волнуют научные публикации. Вам нужно несколько человек, свято верящих в идею и доказывающих великий постулат единственного разума. Старая схема, Ковалев: вера, пророк и несколько завербованных им апостолов.
— Не знаю… — сказал Ковалев растерянно. — Но смотрите: чтобы разбить меня, вы прибегаете к доводам морали, которые еще сегодня утром отрицали. Следовательно, первый шаг уже сделан. Подумайте. Я оставляю вам текст статьи и скорого ответа не жду.
Ковалев вынул из портфеля пачечку листов и положил на стол. В дверях он обернулся:
— Кстати, вы знаете, как называл дельфинов Мопассан? «Клоунами моря».
Беглай вздрогнул. Ковалев уже сбегал по лестнице. Профессор откинул штору и поглядел в сад. Ветер пахнул в лицо всеми запахами лета. Тонкие листочки статьи залистались, потом взлетели и закружились по комнате.
Профессор равнодушно оглянулся на беспорядок.
«Сквозняк, — думал он. — Забавно, если бы эти головоломки оказались правдой. Тогда не важно, сколько человек уверится в единственности человеческого разума во Вселенной. Достаточно и одного человека. Теория относительности была создана в маленьком закутке патентного бюро… Достаточно одного человека».
Ветер все шумел в листве. Пятна света плясали на раме окна. Он бросил взгляд на доски подоконника. Отвернулся, потом посмотрел снова и вцепился руками в край доски.
Плоские нечеткие тени шевелящейся листвы не были беспорядочны. Они ложились правильными узорами. Треугольники, цветные квадраты, построения геометрических теорем, бледные коды сигналов Контакта, так хорошо знакомые Беглаю, но в каком-то новом незнакомом сочетании. Дерево? Язык дерева?
— Это уж слишком! — громко закричал рассерженный профессор и бросился вдогонку за шутником, своим гостем. — Где?
Слетев по лестнице в гостиную, Беглай первым делом увидел Ковалева, сидевшего между женой и тещей Ираидой Антоновной.
— Что это значит? — крикнул он, наступая от лестницы.
— Рыба. Карп! — ответил Ковалев и ткнул пальцем в тарелку. — Меня пригласили.
— С майонезом, — сказала теща.
— Лапусь, умоляю, — сказала жена. — Суп стынет!
— Дурацкие шутки! — выкрикнул профессор.
— Извините, — сказал Ковалев, обращаясь к дамам. Он встал и с легким хлопком исчез в воздухе.
— Глупо! — сказал профессор.
— Зато традиционно!!! — грохнул в ответ бас, совсем не похожий на голос материального Ковалева, и трещина молнией пролетела по штукатурке стены. Дамы окаменели.
Беглай подбежал к стене и пригляделся. Чередование поперечин на дымящейся трещине строго повторяло линии Лаймана в спектре водорода.
— Нет, нет, это бесполезно. Ковалев, — сказал Беглай. — Все это не имеет значения. Потому что есть сострадание и любопытство. Это известно, Ковалев. Я понял. Сострадание и любопытство. Мы будем кричать, плакать, шуметь, пока не достучимся до самых дальних звезд, пока не охрипнем. И пусть они узнают про нас, слабых и любопытных. Мы встретимся, обязательно встретимся.
Он провел ладонью по стене, и вслед за его движением рисунок трещины исчез, сросся, словно порез на коже.
— Ну вот! — сказал профессор и обернулся. — Мы будем сегодня обедать или нет?
— Рыбу или суп? — робко спросила теща.
Профессор немного подумал, улыбнулся и ответил:
— Рыбу, дорогая Ираида Антоновна, конечно, рыбу.
