Вячеслав Курдицкий - «На суше и на море» - 81. Фантастика
— Может, попытаться нейтрализовать излучение? — нерешительно спросил Давид.
— Что же, идея, — сказал Ашир. — Но где взять экранирующую металлическую сетку?
— Кабы знать, — посетовал Давид, — прихватил бы. А если выключить эмиттер?
— Чем? Пальцем или магическим заклинанием?
— Заклинанием. Должен же существовать код для дистанционного управления.
— Должен. Но где генератор для подачи сигнала? Заклятием «Сезам, отворись!» тут не обойдешься.
— Придется ждать прихода экспедиции, — покорно сказал Давид. И вдруг радостно воскликнул:- Есть выход! Эврика! Эмиттер-то импульсный — излучает дискретно!
— Давай дальше, — поощрил его Ашир.
— Период излучения известен?
— Молодец, — сказал Ашир. — Варит котелок. Предлагаешь в паузу проскочить?
— Точно!
— А если она короткая? Мы же тип эмиттера не знаем.
— На верблюде проскочим! Он, дьявол, быстро бегает, только разогнать его надо.
— Прямо на вьюки сядем? — усомнился Ашир. — Тяжеленько.
— Зачем же? У меня есть километра два капронового шнура. Расчленим вьюк и потом частями спокойненько перетащим. Лепесток излучения, полагаю, не слишком велик?
— Голова у тебя, однако… — протянул Ашир. — Остается определить начало и конец периодов.
— Это просто: бери секундомер и засекай.
— Секундомер без подопытного кролика не поможет.
— Я буду кроликом, — бодро заверил его Давид. — Во всяком случае, это справедливо: не ты, а я заварил кашу.
В урочище было влажно и тепло, как в оранжерее. И растительность — богатейшая! Все видовое разнообразие цветущих Каракумов и субтропиков Туркмении. Местность эта по праву носила название Геокдженгель — Зеленые заросли. Здесь обитал даже селин, хотя каждому ботанику известно, что сей парадоксальный злак в процессе эволюции обособился до предела — требовал, чтобы его обязательно время от времени заносили подвижные пески. То, что для других ксерофитов стало необходимым, было гибельно для него.
Тюльпаны они разыскали не сразу.
Конечно, Ашир знал все, что можно было узнать о странном растении. Знал, что цветок представляет собой точный параболоид. Однако, когда увидел все изящество математически строгих линий тюльпана, долго стоял зачарованный. «Для чего природе понадобилась такая форма кристалла? — пытался понять Ашир. — Каков смысл и место кристалла в мире растений?…»
Чашечки цветов были точно ориентированы на солнце и совмещались с его суточным движением как прецезионный часовой механизм, невольно заставляя думать о вещах и явлениях, никакого отношения к миру растений не имеющих. Внутри некоторых чашечек накопились холмики странной пыли. Ашир вытрясал ее в конвертики, осторожно наклоняя тюльпаны. Из одной вдруг выпало какое-то погибшее насекомое. Значит, это не пыль, а скорее пепел?
Подумав немного, Ашир достал термометр — самый большой, на пятьсот градусов — и стал медленно ощупывать его серебряным клювиком пространство внутри тюльпанной чашечки. Сперва ничего интересного не произошло. Расхождение в несколько градусов было закономерным, поскольку гелиотропизм присущ многим растениям, например полубородатому дельфиниуму, растущему в Средней Азии издавна. Потом серебряная линия на шкале метнулась вверх, сухо треснуло стекло. Тяжелая дымящаяся капля ртути упала в живую чашечку цветка, мгновенно прожгла ее и со свистящим звуком, похожим на предупреждающее шипение гюрзы, закружилась на влажной земле.
Да, шутить с этим цветком не приходилось. Но зачем концентрируется в исчезающе малом объеме тюльпанного параболоида такая сумасшедшая температура? Если у обычных гелиотропитов разница температур внешней среды и полости цветка не превышает восьми — десяти градусов, необходимых для создания микроклимата плодику, то здесь — сколько же? Сколько нужно, чтобы ртуть вскипела мгновенно?
Потрясенный Давид шумно дышал за спиной Ашира, лез помогать, подавал реплики. Когда из недр тюльпана был извлечен настоящий кристалл (не фигуральный!) и со всем тщанием изучен под бинокулярной лупой, он сказал Аширу:
— В полевых условиях эту штуку на зуб не попробуешь. Нужна более солидная аппаратура. В Ашхабаде разберемся.
Тот кивнул, спрятал кристаллик в часовой кармашек и зашпилил булавкой.
…В Капище им повезло меньше. Вероятно, в давние времена зиккурат стоял на поверхности, гордо возвышаясь среди прочих культовых сооружений. Тысячелетия, пронесшиеся над Каракумами, изменили ландшафт, и зиккурат утонул в толще песка. Вход в него находился в самом центре ложбины. Они полезли туда, вооружившись сильным аккумуляторным фонарем и на всякий случай корявой крепкой саксаулиной. Арочный зал был велик, как рыночная площадь. Посередине они увидели бассейн, а на противоположной от входа стороне — галерею.
Свет фонаря терялся в высоте, не достигая потолка. Они вошли в галерею, не гася фонаря и отмечая схему поворотов.
— У тебя нет ощущения, что мы шагаем в обратную сторону? — внезапно спросил Давид.
— Нет, конечно, — с удивлением ответил Ашир. — Я все время схему рисую, это не то, что твои кроки.
— Мои кроки свое дело сделали, — возразил Давид. — Но я готов голову дать на отсечение, что здесь мы уже проходили!
— Гляди, Фома неверующий! Вот мы пошли прямо на восток, потом свернули под углом в тридцать три градуса. Отклонились в обратную сторону на семь градусов. Смотри, смотри сюда, не отклоняй фонарь! Вот спустились на тринадцать ступенек. Еще отклонились на двадцать один градус и опять идем на восток.
— Ладно, — сказал Давид. — Запутался я, старик, в твоих градусах. Да и картограф из тебя неважный.
— Вон свет брезжит впереди, — сказал Ашир. — Сейчас все прояснится, и ты будешь на коленях просить прощения, скептик.
Но прав оказался Давид: они вышли в зал из той же галереи.
— Мистика какая-то, — смущенно пробормотал Ашир.
— Или, по-научному, сеанс массового гипноза.
Они сделали еще несколько попыток обойти все галереи, но неизменно возвращались в арочный зал, к бассейну. Они оставили Капище и вернулись к тюльпанам с датчиками переносного электронного пульта.
— Подойди сюда! — позвал Ашир.
Давид приблизился, держа банку мясных консервов и нож: была его очередь готовить.
Ашир протянул ему крохотную капсулу-наушник:
— Слушай.
В капсуле потрескивало, шуршало, попискивало, бормотали странные голоса. И вдруг возникли звуки, похожие одновременно и на шум моря, и на шелест листвы, и на одинокий плач ветра в барханах, и на быстрый бессвязный шепот, словно молился кто-то, задыхаясь и торопясь, ибо истекало отпущенное ему время. Это была мелодия тревоги и зова, безнадежной тоски и просветленной надежды, мелодия страха и радости. Она, удалившись, затихла, и снова в наушнике забормотали маленькие деревянные язычки.
