Артур Кларк - Смерть и сенатор
— Теперь, доктор, о вашей космической лаборатории на пятьдесят человек… Во сколько она обойдется?
— Я уже говорил: около полутора миллиардов.
— А ежегодные эксплуатационные расходы?
— Не больше двухсот пятидесяти миллионов.
— Вы извините нас, если мы, учитывая судьбу прежних расчетов, отнесемся к этим цифрам с известным недоверием. Но даже если допустить, что расчет верен, — что мы получим за эти деньги?
— Мы сможем учредить нашу первую крупную исследовательскую лабораторию в космосе. До сих пор приходилось ставить эксперименты в тесных кабинах плохо приспособленных кораблей, выполняющих, как правило, другие задания. Нужна постоянная лаборатория-спутник с людьми на борту. Без этого не будет дальнейшего прогресса. Астробиология не может развернуться по-настоящему…
— Астро… как вы сказали?
— Астробиология, изучение живых организмов в космосе. Русские основали эту науку, когда запустили на Втором спутнике Лайку, и они по-прежнему опережают нас в этой области. Однако исследование насекомых и беспозвоночных, по сути дела, еще не начиналось. Вообще изучались только собаки, мыши, обезьяны.
— Понятно. Правильно ли будет оказать, что вы просите ассигнований на создание зоопарка в космосе?
Смех, прокатившийся по залу, помог похоронить проект. И его самого, подумал теперь Стилмен…
И кроме себя, некого упрекать. Доктор Хакнесс, пусть не очень убедительно, пытался обрисовать выгоды, которые могла бы дать космическая лаборатория. Особенно он подчеркнул медицинскую сторону вопроса, ничего определенного не обещал, но перечислил возможности. Так, хирурга, по его словам, могли бы разработать новые операции в условиях, где все органы невесомы; свободный от груза тяготения человек будет, вероятно, жить дольше, ведь сердцу и мышцам там придется гораздо легче. Да-да, он говорил и о сердце, но это нисколько не занимало тогда сенатора Стилмена — здорового, честолюбивого, озабоченного тем, чтобы дать хороший материал газетам…
— Почему вы пришли ко мне с этой новостью? — глухо сказал он. — Нельзя было дать мне умереть спокойно?
— В том-то и дело, что рано терять надежду! нетерпеливо ответил Хакнесс.
— Только потому, что русские вылечили несколько хомяков и кроликов?
— Они сделали гораздо больше. Я показал вам предварительные сообщения, новости годичной давности. Они не хотят возбуждать ложных надежд, вот и не шумят.
— Откуда вам это известно?
На лице Хакнесса отразилось недоумение.
— Очень просто: я позвонил своему коллеге, профессору Станюковичу. Он сейчас на станции «Мечников», уже это показывает, сколь большое значение они придают этим исследованиям. Мы с ним старые друзья, и я позволил себе сказать о вашей болезни.
Проблеск надежды может произвести действие столь же мучительное, как и ее исчезновение. Вдруг стеснилось в груди… Уж не последний ли это приступ? Но судорога, вызванная волнением, тотчас прошла, звон в ушах стих, и он услышал голос доктора Хакнесса;
— Он спросил, можете ли вы сейчас прибыть в Астроград. Я обещал узнать. Если вы готовы, завтра утром есть подходящий рейс, в десять тридцать из Нью-Йорка.
Завтра он обещал поехать с внуками в зоопарк; впервые он их подведет. Чувство вины кольнуло его, и понадобилось некоторое усилие, чтобы ответить:
— Я готов.
Несколько минут огромный межконтинентальный ракетоплан, постепенно гася скорость, падал вертикально вниз из стратосферы, но полюбоваться Москвой сверху не пришлось. На время посадки телеэкраны выключались, пассажиры очень плохо переносили зрелище летящей навстречу земли.
В Москве он пересел в уютный, хотя и несколько устаревший турбовинтовой самолет. Летя на восток, навстречу ночи, он наконец смог улучить минуту, чтобы поразмыслить. Казалось бы, чего тут колебаться, и все же: так ли уж он рад тому, что его участь оказалась под вопросом? Совсем недавно все было предельно просто, а теперь жизнь вдруг опята усложнилась, открылись возможности, на которых он уже поставил крест. Прав был доктор Джонсон: ничто не действует так умиротворяюще на душу человека, как сознание того, что завтра его повесят. Во всяком случае, обратное справедливо: ничто не вызывает такого смятения, как мысль о возможной отмене приговора.
Сенатор спал, когда они приземлились в Астрограде, «космической столице» СССР. Разбуженный легким толчком, он в первый миг не мог понять, где находится. Уж не приснилось ли ему, что он облетел вокруг половины земного шара в погоне за жизнью? Нет, это не сон, но погоня вполне может оказаться тщетной.
Двенадцать часов спустя он все еще ждал ответа. Сняты показания приборов, кончилась полная грозного смысла пляска световых пятнышек на экране кардиографа. Привычная обстановка медицинского обследования и тихие, уверенные голоса врачей и сестер помогли ему успокоиться. Он отдыхал в неярко освещенной приемной, где его попросили обождать, пока совещаются специалисты. Только русские журналы да портреты бородатых пионеров советской медицины напоминали, что он не у себя на родине.
Сенатор был не единственным пациентом. Человек двенадцать мужчин и женщин всех возрастов сидели вдоль стены с журналами в руках, стараясь выглядеть непринужденно. Никто не разговаривал и не пытался привлечь внимания остальных, каждый замкнулся в своей хрупкой скорлупе, взвешенный между жизнью и смертью. Несчастье объединяло их, но не располагало к общению. Казалось, их отделяет от остального человечества такая же пропасть, как если бы они уже летели в космические дали, где крылась их единственная надежда.
Но в дальнем углу комнаты можно было видеть исключение. Молодые люди — от силы двадцать пять лет каждому — прильнули друг к другу с видом такого отчаяния, что поначалу только раздражали Стилмена. Как ни тяжело их горе, строго сказал он себе, нужно же с другими считаться. Надо уметь скрывать свои чувства, особенно в таком месте.
Однако досада быстро сменилась жалостью. Кто может равнодушно смотреть на страдания двух искренне любящих сердец? В полной тишине, прерываемой лишь шелестом страниц да скрипом стульев, текли минуты, и постепенно его сочувствие переросло в душевную боль.
Интересно, кто они? У молодого человека нервные умные черты; возможно, художник, или ученый, или музыкант — трудно сказать. Его подруга ждет ребенка. Простое крестьянское лицо, как у многих русских женщин… Ее нельзя назвать красавицей, но грусть и любовь придали ей необычную прелесть. Стилмен не мог оторвать от нее глаз; казалось бы, никакого сходства, и все-таки она чем-то напоминала ему Диану. Тридцать лет назад, когда они вместе выходили из церкви, он видел тот же свет в глазах своей жены. Он почти успел его забыть. Кто виноват в том, что свет потускнел она или он сам?
