Н Ляшко - Стремена
Бродяги спешат к ней, окунаются в весну и, сияя, глядят назад. С пригорка зима машет им тлеющими рукавами грязной рубахи. Из балочек и лощин зияют бельмастыми белками осевшие снега. А впереди весна, тепло...
Из утра в утро спешила Феля в серый старинный дом. Перебирала бумаги, писала, заседала, томилась без экскурсантов. Потом, в поисках денег, сновала по знакомым, а от них на рынок, в больницу, к Пимену. И опять на службу, и, и, - конца этому не было. Лживыми казались слова, будто Р. С. Ф. С. Р. - мать трудящихся. Мать! В ней трудящийся - кляча. Тянет? и пусть тянет, пока не свалится. Тогда о нем, может быть, вспомнят.
... И вдруг, как там, за Курском, плеснуло: подошел прямоволосый, что в бумагах перед "заведующий" крючком выводил "Зам":
- Вам бы в отпуск пора. У вас неладно, я слышал...
Феля вспыхнула и растерялась:
- Да, да, отпуск, это хорошо, это, я уж и не думала... кстати это, я.
- Ну вот, складывайтесь...
Юльливая, бесконечная, служебная тропочка, как зима с пригорка, замелькала папками, связками, докладами и... пропала...
X.
В книжных и антикварных лавках появилось об'явление о продаже Кандальника...
Феля из газет склеила простыни и завесила глаза на стенах. Окунулась в жизнь дома и на каждый стук выбегала в коридор.
Первыми явились те, для кого об'явление художника о продаже картин то же, что степному воронью смертью сбитый с ног человек или конь: можно поживиться.
Феля узнавала их по бегающим и жадным глазам, по толковым и обдуманным вопросам. Лгала, будто деньги нужны для найма дачи. Прямо глядела в глаза, показывала Кандальника и повторяла:
- Двести пятьдесят рублей, двести пятьдесят...
- Т.-е. на советские сорок миллионов? Да? Ого!
Удивление леденило, но Феля улыбалась. Разводили руками, норовили заглянуть под газетные простыни, притворялись холодными и неожиданно спрашивали:
- Четвертную возьмете? Нет? Чудная вы. Кому нужна теперь такая картина? Еще чего-нибудь нет продажного? Жалко. А за эту больше четвертной не дадут. Не в моде такой товар. Советским разве. Да и они теперь не очень любят это. А настоящий ценитель отмахнется: на плакатах, скажет, видел.
"Ничего, ничего", бодрилась Феля и покорно слушала. Над Кандальником издевались, - не слышали его криков, не чуяли дребезга ног его под ударами молотков. Один, старенький, начал было даже глумиться:
- Ваш муженек, видно, под это самое пролетарское норовил? Надо бы ему трубу еще и прочее приделать...
- Замолчите, пожалуйста...
- Извиняюсь, конечно, а только раз уж эта социалистическая и прочая кончилась, на что такое малевать?
- Успокойтесь, не кончилась.
- Оно и видно: попахивает.
- А, может быть, это не от нее попахивает?
Старик нахмурился и от двери кинул:
- Ничего. Мы хоть и с душком, а скрутим.
Звук "у-у-у" прошел по всклубившейся в нем злобе и слово:
- Скру-р-р-тим, - осталось в комнате.
XI.
По одиночке и стаями прилетало к Кандальнику воронье. Перебирало перед ним ногами, каркало и разлеталось.
А на исходе четвертого дня постучались нежданные, розовые, упитанные. Оба в теплых шляпах, в коротких, не-русских пальто. Выбритые, причесанные, с проборами. Русый и желто-волосый.
Сломались в поклоне, оглядели рваные кресла, косые стулья, Фелю, похожую рядом с ними на нищенку, завешанные газетными простынями стены и переглянулись: "Туда ли зашли?".
В груди Фели взмыло дикое, московское времен голода и холода. Она вспомнила: зажиточные немцы купают детей в наваре из пшеничной мякины, те выходят, вероятно, вот такими, как вошедшие, - розовыми, упитанными. Им дико, что художник работает в такой комнате, что любит он такую, как Феля. В лицо ее полыхнул жар, и она громко спросила:
- Вы картину?
- Та, та, - закивали... и по-английски: - Покажите.
Феле сдавило горло. Она метнулась к полотну и сдернула с него занавеску:
- Вот.
Иностранцы приблизились к Кандальнику, отошли, подошли, вновь оглядели комнату и уставились на Фелю. Ей опять стало жарко: может быть, иностранцы думают, что она украла картину? Русый наклонился к ней и уронил несколько слов. Она напрягла память и с трудом сказала по-французски:
- Не понимаю... Говорите по-французски.
Русый покачал головою. Феля вновь напрягла память, но ни одного слова по-немецки не нашла в ней и развела руками.
Желтоволосый обрадованно кивнул ей, вынул часы, длинным ногтем указал на минутную стрелку и как бы описал круг.
Феля поняла: через час...
XII.
В сумерки иностранцы пришли с женщиной... И женщина услышала крики Кандальника, отозвалась на них одобрительным:
- А-а-а, - и по-русски шепнула Феле: - Вы извините, но я, кажется, все понимаю. Не удивляйтесь: я только переводчица. Просите как можно больше... Тысячу золотом.
Феля в испуге глянула на нее и удивилась: на лице переводчицы лежал след голодной, холодной, измученной Москвы. Переводчица кинула несколько слов иностранцам и шепнула Феле:
- Назовите сумму и не уступайте.
И громко:
- Так сколько вы хотите?
Рядом с розовыми Феля представила Пимена и замигала веками: Что это? Ведь, если она запросит тысячу рублей, иностранцы захохочут. Что им Кандальник?.. Может быть, они скупают здесь бриллианты, серебро, золото, предметы старины и искусства? Или кормят голодающих и изучают рынок? Зачем им Кандальник?
Переводчица коснулась ее плеча:
- Что же вы?
Феля с'ежилась и тихо уронила:
- Тысячу рублей...
Переводчица трелью перевела.
- Пффф, - перекосил губы русый и покачал головою.
- Они привыкли у нас к жалким ценам, - об'яснила переводчица и шепнула: - Не уступайте... возмутитесь, взмахните рукою.
Феля как бы зажала в ладонь дрожавшее от отвращения сердце и откинула голову (так в опере артистки делают):
- Нет.
Иностранцы выслушали переводчицу и пожали плечами. Русый скучающе заиграл губами, небрежно приподнял газетную простыню и насторожился. Из-за простыни в него впилась толпа глаз рабов. Желтоволосый и переводчица нагнулись и раскрыли рты.
- Нельзя! - крикнула Феля.
Простыня с шуршанием приникла к стене, но глаза рабов еще бродили по иностранцам. Переводчица жарко заговорила, и в руках желтоволосого появился из рукава вытянутый желтый портфель.
- Покупают. Проверяйте. На советские 150.000.000 рублей.
Феля нетвердо подошла к столу, пошуршала пачками денег и кинула их на диван. Сквозь дымку видела: с Кандальника сняли занавеску, он вспрыгнул на руки желтоволосого иностранца, отвернулся и, качаясь, поплыл. Прощальные слова смял хлопок двери. Шаги замерли... Но глаза Кандальника были еще в комнате и укоряюще полыхали от двери:
- Продала? с кандалами? упитанным? Эх, ты-ы.
