Владимир Куличенко - Клуб города N
Было мглисто. В парке над аллеей клонились мокрые ветви. Я рассеянно прохаживался у чугунных ворот, по временам отжимая крышку хронометра, - я намеревался ждать не дольше пяти минут. Неожиданно над самым ухом оглушил зычный голос:
- День добрый!
Я оборотился и произнес с неудовольствием и пренебрежением, которых не хотел скрывать:
- Это вы мне, сударь?
- Вам, Павел Дмитриевич, - ответил гренадерского роста черноусый мужчина с пунцовым набрякшим лицом.
Тон его голоса был грубоватый, глаза стальные, не лишенные живого блеска, смотрели настороженно, затаенно. Одет он был не то чтобы нелепо, неряшливо, а попросту курьезно: бобриковое, в сальных потертостях, пальто, распираемое вислым животом, крохотный клоунский котелок на макушке, галоши, натянутые поверх лакированных туфель, довершала несуразный наряд трость, казавшаяся хворостинкой в могучей руке. Вяло ухмыльнувшись, господин дал понять, что он плевать хотел на то, какое произвел впечатление.
- С кем имею честь?
- Ну, имя мое вам, видать, ничего не скажет, а ежели вам так желается, - Трубников Иван Демьянович, здешний мещанин, православный, 43-х лет, а больше вам про меня ничего не надобно ведать, - он пожевал толстыми губами, вызывающе усмехнулся.
- Не испытываю интереса к вашей персоне, - произнес я с известной резкостью, - однако хотел бы разузнать причину, по которой столь длительное время...
- Понятно, - отозвался он. - Вы не серчайте, Павел Дмитриевич, тут дело сурьезное: больные люди на свидание с вами меня отрядили.
Я вскинул брови.
- Что за люди?
- Из клуба больных контрактурами, - он замолк.
После паузы я, пребывая в той стадии изумления, которая граничит с растерянностью, пробормотал:
- Впервые слышу о таком клубе... К тому же, сдается... - и неуверенно глянул на него.
- Здоров, - подтвердил он, мотнул головой и прихлопнул ладонью съехавший на ухо котелок. - Здоров как греческий Геракл, но близкие мне люди, чьи судьбы связаны с моей, имеют несчастье быть в числе тех, кого поразила ужасная хворь. Помня о милосердии и сострадании, я не мог отказать им в участии. Надеюсь, Павел Дмитриевич, не откажете и вы.
- Что имеется в виду?
- Мы читали вашу статью в "Военно-медицинском журнале" и наслышаны о вашем методе.
- Это не метод, а всего только опыт, если ходите, наблюдение, из которого следует довольно спорное предположение, - пояснил я, начиная подозревать, что увалень в потешном котелке метит далеко. "И что у него за странная манера выражаться - переходя с просторечия на высокий штиль, и наоборот?" - подумал я.
- Статья совершенно изумительна и исключительна по глубине научного поиска... Такую статью написать - не блинов напечь. В вашем распоряжении, Павел Дмитриевич, будут сотни пациентов, верящих в чудодейственную, исцеляющую силу вашего метода, вы должны им помочь - на небесах вам воздается за доброту.
- Не думаю, - не удержался я от ироничной нотки. - Должен сказать, что никогда не отказываю в помощи, если вижу, что могу вправду помочь. Ныне я без работы, у меня отсутствуют всякие условия для практики...
- Нам известны ваши затруднения...
- В любом случае обязан вас разочаровать - едва ли кто из медиков решится применять мой метод, и даже я, автор, не буду исключением.
- Что же вас останавливает? В чем закавыка?
- Повторяю - метод мало опробован, риск не оправдан. Врач не имеет права ступать по тонкому льду.
- Как вам будет угодно, - Трубников неожиданно дал понять, что не прочь завершить беседу. - Рад был знакомству! Ежели чего не того сказал, извиняйте, мы люди дремучие. Оно понятно - не всем же мед кушать, да еще и ложкой!
"К чему он это сказал, про мед?" - спросил я себя, глядя, как этот увалень вперевалку пошагал в конец аллеи и через десяток шагов отбросил, видно, машинально, как ненужный предмет, трость, снял котелок, огладил ладонью затылок...
Что еще за клуб больных контрактурами? Бред! Ахинея! Я чувствовал себя невольным участником мистификации. Вечером я перечитал свою статью в "Военно-медицинском журнале", которую, впрочем, помнил почти дословно. Мною описывались клинические проявления так называемого феномена "головы и глаз куклы" больных в состоянии комы с прогрессирующим параличом лицевого нерва, в большинстве своем это были моряки, спасенные после кораблекрушений, среди них женщина средних лет, повариха. У нее диагносцировалась ярко выраженная невропатия лицевого нерва, глубокий паралич с утратой мышечного тонуса правой половины лица, отчего оно было перекошено, веки правого глаза не смыкались, из глаза текла слеза. Не имелось сомнений, что заболевание наступило вследствие переохлаждения, вызванного пребыванием в воде, и перенесенного шока. Консервативное медикаментозное лечение, как часто бывает в подобных случаях, пользы не дало. Женщина ужасалась, видя себя в зеркале, депрессия усугублялась, порой переходя в психоз. Однажды в состоянии полнейшего беспамятства она выбросилась из окна. Палата находилась на втором этаже - в ту ночь я нес дежурство, - и когда раздался истошный крик, стремглав выбежал во двор. Женщина изогнулась на брусчатке, нога ее была неестественно вывернута, кусок берцовой кости прорвал чулок. Санитары уложили ее на носилки и внесли в приемный покой. Несчастная уже не стонала, ее лицо, облитое слезами, просветлело; на нем читались умиротворение и покой, оно разгладилось, помолодело, мимика полностью восстановилась, и не было никаких следов ужасной маски паралича. Я смотрел на больную и не верил своим глазам. "Почему вы так на меня смотрите, доктор?" - устало выговорила она, вздохнула, сомкнула веки и заснула глубоким сном... Этот случай из моей практики и лег в основу статьи, где я высказал предположение о лечении контрактуры лицевого нерва методом болевого шока. Как и другие мои работы, статья эта осталась незамеченной в медицинских кругах.
В ту ночь я не заснул - не потому, что мне совсем не понравились многозначительные ухмылочки господина Трубникова, его подчеркнуто фамильярный тон; я внезапно понял истоки поведения этого господина - они знают, с кем имеют дело. Я остро ощутил собственное безволие, нараставшую абулию, невозможность сопротивления неведомой силе, которую, вполне вероятно, представлял явившийся на встречу аляповато обряженный здешний мещанин. Я тотчас уловил дыхание той силы, едва он обратился ко мне, - но та сила не была смерть. За годы работы я привык к явлению смерти: у нее обыденное, хлопотливое, вовсе не безносое лицо пустоголовой деревенской бабенки, явившейся на ярмарку и озабоченной тем, чтобы поспеть повсюду и ухватить свой товар. В смерти нет тайны, а в той силе, которую, повторюсь, возможно, бессознательно представлял грузный господин, тайна присутствовала. Я затруднялся дать рассудочное объяснение своим чувствованиям, и мое беспокойство множилось.
