Илья Яковлев - Черный снег (без конца)
— А что ты вдруг про инструктаж-то заговорил? — спросил он у безуспешно пытавшегося правильно разлить остатки шампанского по дамским стаканам Рэма. Шампанское разливалось примерно в следующей пропорции: пятьдесят процентов попадало в стаканы, пятьдесят — куда угодно: на стол, на пол, на Рэмкины брюки, и т. д.
— А то. У Тарасыча сегодня, по оперативной информации, внук родился. Тебе не показалось, что он сегодня на инструктаже куда-то торопился?
— Борис задумался. На инструктаже он был не совсем адекватен обстановке, но теперь вспомнил, что все действительно прошло как-то немного смазано. Торопился ответственный по области куда-то или же нет, он сказать не мог, но теперь он ясно осознал, что тот не заметил, что Борис с бодунища, хотя всей управе был известен его тонкий, как у доброго охотничьего пса, нюх.
— Ты хочешь сказать…
— Я не хочу, а говорю. Тарасыч щас уже — одно из двух: либо пьян и закрылся у себя в кабинете до вечера, либо вообще в дом укатил, праздновать. Событие, как-никак.
— В общем-то да…
— Не в общем-то, а лезь за коньяком. Или давай гонца за водкой отряжать. Гуляй, рванина — бабка пенсию получила!
— Ладно. Только гонца — в любом случае.
— Пчму???..
— По рублю. Коньяк — коньяком, да и трогать-то пока его не хотелось бы. Девушек тоже им поить собрался?
— А что, на нас тебе коньяку жалко? — смеясь, спросила Виктория.
— Жалко. Только не коньяка, а вас, красавицы. — улыбнулся Борис.
— Мой коллега и старый друг как всегда изрекает вечные, непреходящие истины! Дамам пить коньяк и водку в больших количествах строго противопоказано современной медициной. Замечен факт, что дамы при таком алкорационе быстро спиваются. А пить помалу — только зря продукт переводить, — продолжал свои нравоучения Рэм. — Посему предлагаю женскому контингенту определиться в выборе. Грубо говоря, что пить будете?
— Рэмка, непреходящими бывают не истины, а ценности, — рассмеялся Борис, У тебя с наличностью как?
— Пока живем.
— А у вас, господа? — Борис обратился к стажерам, сидящим на диване и в душе справедливо полагающим, что как бы ни был решен вопрос «что пить», вопрос «кому бежать» решен уже давно, без голосования, вытягивания спичек и явно не в их пользу. Что ж, такова селява. Молодым, как известно, везде у нас дорога.
— Ну, мы тоже не пустые, — робко произнес один из них, которого, помнилось Борису, звали Игорем. Второй, по имени Стас, согласно кивнул, как бы подтверждая слова приятеля.
— Ну и я тоже не без греха в кармане. Молодые люди, позвольте вопрос в пустоту…
— Товарищ майор, мы сходим, — произнес тот, которого звали Стасом.
— Ну вот и славненько! — пьяно пробормотал Рэм.
— Рэма, а Рэма. А тебе не хватит ли?
— Чаго?!
— Таго. Вы, друже, уже начинаете медленно, но верно превращаться в пьяное чудовище.
— На себя посмотри…
— Смотрю.
— Сам… ик… есть… ик… пьяное чудовище… — Рэм уснул прямо за столом, едва не угодив буйной головушкой прямо в тарелку с закуской. Борис посмотрел на стажеров. Ребята явно до сих пор в подобных ситуациях не были, хотя и отчаянно храбрились. Он так же внимательно посмотрел на Викторию и Юлю. Тем, по ходу, укладывать баиньки в доску пьяное начальство тоже было впервой, но, по крайней мере, внешне это не было так заметно, как в случае с их сокурсниками. У Бориса проснулась начальственная жилка.
— Так, орлы, Рэма — на диван и (тут ему мучительно захотелось нажраться до скотского состояния) — за водкой! Дамам — вермуту. — он бесцеремонно залез Рэму в карман и протянул стажерам его кошелек, — Сдачу — сюда.
— Слушаюсь, товарищ майор! — с облегчением и весело сказал Игорь, поднимая Рэма под мышки и укладывая его при помощи приятеля на диван. — Диван тут у вас знатный!
Диван был действительно знатный. Знатнее некуда. На нем однажды встречал похмельное утро зам. министра, приезжавший как-то в N-ск с проверкой. Проснувшись около половины девятого, это чучело выжрало весь НЗ водки, хранившийся у Бориса в тумбочке, всю минералку у Рэма, выкурило все курево, оставленное по недосмотру на рабочем столе и, в припадке пьяной щедрости, прежде чем быть увезенной в гостиницу, подарило Борису шикарную кобуру-оперативку. Лайковую. А на следующий день, появившись в конторе, это чучело бродило по отделам и, через своих верных адъютантов вежливенько интересовалось, не находил ли кто вышеозначенной кобуры. Борис, естественно, молчал, как Зоя Космодемьянская на допросе. В результате кобура замминистра так до сих пор и находилась в его полном и без раздельном владении, чем он не переставал хвастать перед начальством и сослуживцами. Начальство скрипело зубами, но терпело. Стучать-то ведь некому. Не скажешь ведь замминистра, что, дескать Вы, сударь, тогда наелись алкоголя, а он, мол, подлец, воспользовался Вашим нетрезвым состоянием и присвоил Вашу незабвенную кобуру, которая ну, никак не меньше, чем подарок самого Кутузова Вашему дедушке (дай Бог ему здоровья на том свете) за победу в Бородинской битве.
— Тогда — по коням! — Борис подмигнул Вике и Юле и, спровадив стажеров за выпивкой, полез за шкаф. За гитарой. За той самой гитарой, из-за которой он бился, как лев, когда его забирали в армию и какой-то вредный прапорщик говорил, что ее у него в части сразу отберут. И ведь пытались. До тех пор, пока Борис не треснул ей по черепу какому-то занюханому дембелю, постаравшись при этом попасть не декой, а самым что ни на есть углом. Гитара тогда торжественно загудела, как будто ей самой было приятно, что на ней не играют, а лупят ей кого-то по башке.
— Боря, ты будешь играть? — поинтересовалась Юля.
— А вы что-то имеете, фройляйн, против? Могу не играть, могу стихи читать.
— Почитай, пожалуйста.
— И ты согласна слушать?
— Ja, как у вас тут, похоже, принято говорить.
— Даже если я буду читать своё?
— А есть и своё?
Борис вздохнул и на секунду задумался. Ему вдруг действительно захотелось прочитать этой в чем-то удивительной девушке хоть что-то, хоть какие-нибудь мало-мальски приличные стихи. А в голову, как назло, лезла одна пошлятина. И тут что-то щелкнуло у него в голове и он, сам не зная почему, сказал:
— Ладно. Только прошу учесть, вы с Викой первые, кто это услышит… Прошу не судить строго…
Он не сочинял этого заранее, он даже и не думал этого делать. Слова ложились в рифму сами собой и это было чем-то вроде крохотного откровения…
«…Когда прервется этой жизни нить,
Когда последний час настанет,
Все, как и прежде будет жить,
Все будет жить, и только нас не станет…
И будет снова белый снег идти,
Мгновенный на земле, но все же вечный,
Вершина громоздится на пути
За нею мрак мгновенно-бесконечный.
Мы будем возвращаться в чьи-то сны
Проклятьем, что когда-то прозвучало
Конец зимы — и первый день весны,
Конец начала — и конца начало…
Да, будет снова снег идти
И обновляться по весне природа,
И упадет на прерванном пути
Опять зерно в извечной жажде всхода.
Все повторится, только в той реке,
Что воды льет свои с высот забвенья
Зажгутся вновь, как слезы на щеке,
Растаявшие звезды на мгновенье…»
В кабинете на несколько секунд воцарилась полная тишина. Борис посмотрел на девушек и вдруг, с удивлением увидел, что по щекам Виктории текут самые настоящие слезы. «Ну, натрескалась деваха! На сентиментальность пробило,» подумал он и, совершенно неожиданно для себя увидел крупную слезу, предательски ползущую по щеке Юли. От этого он слегка оторопел.
