Валерий Сегаль - Освобождение беллетриста Р
На последнем замечании стоит, пожалуй, остановиться поподробнее.
Еще в школьные годы при желании можно было заметить отсутствие у меня какой бы то ни было расположенности к техническим дисциплинам. Повторяю: при желании. Другое дело, что этого желания никто не проявлял. А жаль. Теперь я полагаю совершенно необходимым для каждого юноши максимально серьезно анализировать свои способности и наклонности и в соответствии с этим выбирать себе дорогу в жизни. Пренебрежение столь естественным правилом закономерно оборачивается пьяной беспутной жизнью, потерянными годами и даже длительным интеллектуальным застоем. Такое к сожалению случилось со мной. Избрав ложный путь, я незаметно для самого себя потерял самоуважение, вследствие чего бездарно распоряжался как своим временем, так и отпущенным мне природой интеллектуальным потенциалом. Понял я это лишь значительно позже, а ведь тысячи людей не реализуют себя из-за неспособности понять это вовсе. Набив немало шишек, я в конце концов сумел разобраться в самом себе и кое-чего добиться. Известную пословицу -- лучше поздно, чем никогда -- трудно проиллюстрировать убедительнее.
Все сказанное еще отнюдь не означает, что плохо было "У Аталика". Я до сих пор питаю нежные чувства к сарделькам с кислой капустой, причем именно в том виде, как их подавали "У Аталика", да и "то" пиво по сей день остается в моей памяти самым вкусным.
"У Аталика" нередко случались шумные застолья с участием сотни и более студентов -- с пылкими юношескими словоизлияниями, с "дуэлями на канделябрах"; и я почти неизменно становился участником подобных пиршеств. Но еще чаще я приходил "к Аталику" один, что, по правде сказать, мне нравилось гораздо больше; с юности я ощущал тягу к одиночеству и любил помечтать.
Особое место в моих воспоминаниях занимает один старик, подлинного имени которого я так никогда и не узнал; "У Аталика" его все называли Гамбринусом.
Не было случая, чтобы, придя "к Аталику", я не застал там Гамбринуса. Старик словно слился с баром, стал частью его интерьера, причем колоритной частью колоритного интерьера. Как правило, он сидел в одиночестве за одним и тем же маленьким столиком в углу зала. Лишь изредка он подсаживался к молодежи; еще реже звал кого-нибудь за свой столик. Пожалуй, я чаще других "гостил" за этим столиком; старик относился ко мне с неизменной теплотой.
Он был мудр -- теперь я осознаю это отчетливей, чем прежде. Мне кажется, он угадывал мое истинное предназначение. Во всяком случае, со мной он часто заводил разговоры об искусстве. Его любимыми писателями были Лермонтов и Кафка. Из просветителей он особо ценил Дарвина. Маркса он находил интересным, но неубедительным. "Люди никогда не смогут быть счастливы в единении, потому что в большинстве своем они ненавидят друг друга," -- эту мысль я слышал от Гамбринуса неоднократно. Мудрый был старик.
Он никогда не посвящал меня в подробности своей биографии. Я до сих пор не понимаю, что он делал в Дарси.
-- Я давно знаю это заведение, -- сказал он мне однажды, указывая рукой в сторону высотных университетских корпусов. -- Должен заметить, что никогда от него не было ни малейшего толку.
Трудно сказать, что понимал под "толком" Гамбринус, но если своим замечанием он пытался указать мне, что в Дарси я лишь напрасно теряю время, то он был абсолютно прав. Пожалуй, из всех студентов Дарси один лишь несчастный Робби Розенталь был еще меньше способен к инженерному мышлению, нежели я. Но о Робби мне сейчас не хочется вспоминать. Может в другой раз...
Невзирая на сказанное, учился я совсем недурно. Благодаря хорошей "моторной" памяти я успешно сдавал экзамены и -- столь же успешно -- в тот же вечер напрочь забывал все "У Аталика", что, вероятно, и к лучшему, поскольку всерьез осваивать инженерное ремесло было бы делом для меня совершенно безнадежным.
Вспоминая студенческие годы, стоит еще, наверное, упомянуть о моей женитьбе. Произошло это, правда, в самом конце, уже на шестом курсе, а потому на моих впечатлениях о студенческой жизни почти не отразилось. Женился я на известной в Дарси красавице по имени Лиса Денвер. (Теперь меня часто спрашивают, не приходится ли она родственницей популярному композитору. Увы!)
Упомяну еще о появлении в Дарси уже набиравшего поэтическую славу Кохановера. Он приезжал на несколько дней и выступал в университете, в студенческом общежитии и в городском клубе. В Дарси его ждал подлинный триумф "по непрофессиональной линии": он и в школьные годы слыл порядочным казановой, познав же вкус славы стал и вовсе неотразим. Студентки, словно спелые яблоки, валились к нему в постель, сраженные раскатами его красноречия. Мы только диву давались, слушая "У Аталика" его рассказы: за четыре-пять дней Кохановер достиг большего успеха, чем едва ли не любой из нас за всю свою студенческую карьеру. Завтракал он ежедневно "У Аталика", затем где-нибудь выступал, потом обедал "У Аталика", после чего заезжал в студенческое общежитие и вскоре возвращался оттуда в свой отель с очередной жертвой; при этом пару часов спустя его уже снова видели в студенческом общежитии.
Закончив университет, я вернулся в Армангфор, где получил престижное для выпускника -- хотя, конечно, скромное для сына господина Р. -- место начальника технологического отдела на крупной судостроительной компании "Корабел". Папаша, конечно, постарался: я уже упоминал, что он считает полезным начинать карьеру с самых низов. Теперь мне полагалось отслужить для виду пару лет, затем с божьей -- или с отцовской -- помощью получить небольшое продвижение, а еще чуть позже -- быть введенным, наконец, в круг деловых людей и блистательной карьерой продолжить славные семейные традиции.
Первый день службы -- знакомства, ноги опытных, давно покинувших студенческую скамью сотрудниц, легкий запах канцелярской утвари, незнакомый вид из окна кабинета. Первый день пролетел мигом; скука началась со второго. А через месяц скука переросла в отвращение, и раздражало уже все -- и вид из окна, и запах канцелярской утвари, и собственная подпись на "деловых" бумагах, и даже преданный взгляд толстенькой, чуть перезрелой инженерши, назойливо напоминающий, что я -- ее непосредственный начальник, сын известного в городе босса, а может быть даже -- и скорее всего, как мне во всяком случае тогда казалось -- просто интересный молодой человек.
Время от времени подчиненные клали на мой стол какие-то проекты, папки с чертежами. Требовалась моя подпись, чтобы дать этому хламу путевку в жизнь. Обычно я подписывал не глядя, а если и имел неосторожность взглянуть мельком на чертежи, то испытывал при этом гадливое чувство и нередко думал о том, что на инженерных работах в силу их невыносимости следует использовать заключенных.
