Владислав Чупрасов - Белый снег на черной земле
Прошло две недели. Офицер ходил, ел, спал. Листал американские газеты, узнавая и угадывая слова. За ним никто не приходил, никто ничего не спрашивал. Те, что пытались раньше с ним заговорить, быстро поняли, что это бесполезно: Офицер с ними не разговаривал. Солдат появился внезапно, сразу после завтрака. Вынырнул из шумного коридора, поманил рукой, и Офицеру не осталось ничего, кроме как идти следом. Им в спины упирались десятки заинтересованных взглядов, военные смотрели на них, смотрели, провожали. Офицеру было неловко: ему казалось, что с ним безмолвно прощаются. А ведь он не собирался никуда уходить — его куртка осталась в казарме. Они вышли на улицу. В Штатах был конец апреля, давно уже стояла весна. Они прошли сквозь внутренний двор и некоторое время постояли, пока Офицер, задрав голову, смотрел в искристое голубое небо. Солдат смирно ждал, но когда его терпение кончилось, хлопнул Офицера по плечу и направился к соседнему зданию. Их уже ждал некий Высший чин. Кивком поприветствовав Солдата, он повернулся к Офицеру. Офицер вытянулся во весь рост и напрягся. Ему совершенно не хотелось этой встречи, и он не знал, чего следует от нее ждать. Высший чин говорил долго и, как ему самому, наверное, казалось, слишком откровенно для двух ничего не значащих солдат. Он рассказал, как Америка благодарна им за то, что они вернули им верного сына, что проверка Офицера окончена и никто больше не сомневается в его лояльности (для Офицера стало это откровением — ему никогда не казалось, что его в чем-то подозревают). Что Ученого они спасти не смогли, что собственный ум в виде мутной фиолетовой жидкости практически убил его. И Высший чин, пристально глядя в лица Солдата и Офицера, добавил еще:
— Но он жив. И, помолчав и не дождавшись ответа, сказал Солдату:
— Свободен. Солдат, кивнув, ушел. Его будто бы встревоженный взгляд зацепился за плечо Офицера, и тот им неловко двинул, скидывая это неприятное ощущение.
— Мы, безусловно, верим вам, — Высший чин заговорил негромко, и Офицер почувствовал, как с него снимают военную скорлупу. С ним говорили как с гражданским.
— Он нам больше не нужен. Гениального разума больше нет. Мы склонны думать, что… — и Высший чин замолчал, потом, будто передумав, кивнул самому себе. — Вы докажете нам свою верность, а после вас отпустят. Дадут документы и деньги на первое время. Офицер молчал. Ему было плохо, тошно, больно. Он не хотел верить в то, что слышит. Высший чин, увидев его лицо, только сухо улыбнулся:
— Когда вы его увидите, то поймете, почему так нужно. Запомните, что он уже не человек. Вы ведь тоже не любите мутантов? Кивнув, ошеломленный, скованный и бесправный, Офицер вышел из кабинета. Он шел по коридору, не сразу заметив, что на выходе ему в руку вложили пистолет. Тяжелый американский пистолет. Коридор гулко отдавался в плечах, каждый шаг грохотал в голове, он не знал, куда идти, но шел правильно, потому что коридор никуда не сворачивал. Коридор уперся в тупик, и Офицер вместе с ним. Он постучал сначала в одну дверь, затем в другую. Из одной высунулся парень с широким американским носом и помахал рукой, после чего скрылся. Из другой вышел военный. Кивнул Офицеру, и следом за первым вышли еще двое военных. Под руки они держали Ученого. Тот еле шел, волочил ноги и на Ученого был похож меньше всего. Прозрачные глаза навыкате таращились раздраженно и зло, язык висел изо рта, все руки и плечи были покрыты корочкой с волдырями. Он что-то бормотал, а на лице цвели желто-фиолетовые следы от сходящих синяков. Ученый так боялся, что его будут бить чужие военные, и совершенно не ожидал ударов от своих. Что его пытали, было видно сразу. Офицера снова замутило, но в этот момент Ученый вскинул голову, зарычал и вцепился зубами в плечо одного из конвоиров, пытаясь прокусить ткань и кожу тупыми человеческими зубами. Конвоир вскрикнул и выпустил его руку, Ученый рванулся и по-звериному прыгнул вперед. Но его изловили, навалились, прижимая к полу, пока конвоир зажимал плечо рукой, а Офицер в ужасе смотрел на гору тел перед ним. Ученый извернулся и теперь смотрел ненавидяще и дико, и Офицер вдруг почувствовал, что ему не только страшно. Он не просто боится этого, нового Ученого. Он еще и ненавидит его. Он в самом деле никогда не любил мутантов. И знал, что сам Ученый тоже их не любил. И если бы мог, сам бы попросил его убить. Ученого подняли, отряхнули, поставили на ноги, плотно ухватили за руки и повели. Дальше он шел уже спокойно, подволакивал ноги и только иногда оседал на чужих руках. Офицер шел следом и думал о том, как их радостно встречали.
Стоило им оказаться на борту, Ученого окружили заботой и каким-то радостным волнением. От него ждали чуда. И газеты неделю, наверное, писали о нем. Его родители, его братья и сестры должны были знать, что их сын вернулся из германского плена, и ни за что не узнают, что же с ним случилось. Расстрельный коридор был длинным и пустым. Они все шагали в ногу, и Офицер не уступал американцам. Гул от сапогов прокатывался по коридору, и с ним смешивался шорох от ботинок Ученого, когда его приходилось волочь. Офицер в красках представлял себе ту стену, к которой ставят провинившихся. Да и почему нельзя было пристрелить мутанта в лаборатории и сказать, что он был опасен? Только сейчас он понял, что все это делается для него самого, для того, чтобы он понял что-то очень важное. Только понять ничего Офицер не мог. Посреди коридора они вдруг остановились. Военные ткнули его под локоть, и Офицер поднял руку с пистолетом. Рука Офицера дрожала, когда он цеплял пальцем спусковой крючок. Дуло уперлось в затылок Ученого, а тот и виду не подал, что что-то понял. Во вдруг наступившей тишине, уже нажав на спуск, Офицер отчетливо расслышал голос Ученого:
— Я хочу домой, Офицер. Этого. Просто. Не могло. Быть. Ученый дернулся, зашатался и рухнул сначала на колени, а затем упал лицом вниз, умерев в луже собственной крови. Офицер выронил из руки пистолет и медленно попятился назад. Его никто не держал. Ему дали сколько-то там долларов и американский паспорт. И, выйдя за ворота военной базы, Офицер оказался предоставлен сам себе.
На центральном кладбище, закатав могилу бетоном, поставили памятник. Высоченную стелу, увенчанную перекрещенными пиками, с выбитой надписью, что здесь, дескать, покоится Ученый. За заслуги.
Великому борцу с болезнью. Любимому сыну (а ведь его родители так и не узнали, из-за чего на самом деле умер их сын). Преданному гражданину. Минуло пятнадцать лет. Офицер, который давно уже не был офицером, раз в год, в какой-то праздник в середине зимы, приходил на это кладбище, сидел на лавке и смотрел, как белый снег падает на черную землю вокруг памятника. Его здесь охватывала грусть. Не та трогательная светлая лиричная грусть, а самая настоящая тоска, смоляно-черная, как выжженная земля после пожара в Вайоминге. На его темных волосах стала видна седина. Соль смешивалась с перцем, с каждым днем все больше и больше вытесняя пахучую приправу.
