Аластер Рейнольдс - Голубой период Займы
Примерно в это время я снова ощутила интерес к Займе. Я присутствовала на одном из его «лунных обертываний», заключении небесного тела в закрытый крышкой голубой контейнер, словно шляпу укладывали в коробку. Два месяца спустя он выкрасил в голубой цвет по экватору целый газовый гигант, и я снова купила билет в первый ряд. Еще через шесть месяцев он изменил химический состав проходящей мимо Солнца кометы, так что она протащила через всю Солнечную систему расцвеченный в голубой Займы хвост. Но у меня по-прежнему не было истории. Я продолжала просить об интервью и неизменно получала отказы. Одно я знала наверняка: за одержимостью Займы его голубым цветом кроется нечто большее, чем простая причуда художника. И без понимания сути этой одержимости не будет истории, только анекдот. А я не пишу анекдоты.
Поэтому я все ждала и ждала. А затем, как и миллионы других людей, я услышала о последнем произведении Займы и отправилась в фальшивую Венецию на Муржек. Я не надеялась на интервью или на какое-то новое понимание. Я просто должна была быть там.
Через раздвижные стеклянные двери мы вышли на балкон. По обе стороны белого стола стояли два простых белых кресла. На столе были напитки и ваза с фруктами. Иссохшая земля под никак не огороженным балконом круто обрывалась, и открывался ничем не заслоненный вид на море. Вода лежала спокойная и приветливая, и в ней отражалась серебряная монета заходящего солнца.
Займа жестом предложил мне сесть в одно из кресел. Указал на две бутылки с вином:
— Белое или красное, Кэрри?
Я раскрыла рот, чтобы ответить, но не смогла. Обычно в это мгновение между вопросом и ответом ИП безмолвно советовала мне, какую из двух возможностей предпочесть. Отсутствие исходящей от напоминалки подсказки привело меня в ступор.
— Мне кажется, красное, — сказал Займа. — Если у вас нет серьезных возражений.
— Это не значит, что я не могу решить за себя сама, — заявила я.
Займа налил мне бокал красного вина, затем поднял его к небу, рассматривая на свет.
— Разумеется, не значит, — подтвердил он.
— Просто все это немного странно для меня.
— В этом не должно быть ничего странного, — сказал он. — Вы жили именно так сотни лет.
— Вы имеете в виду — естественным образом?
Займа налил себе бокал красного вина, но, вместо того чтобы выпить, он просто вдохнул запах.
— Именно.
— Но в том, чтобы оставаться в живых спустя тысячу лет после рождения, нет ничего естественного, — возразила я. — Моя природная память переполнилась около семи сотен лет назад. Моя голова похожа на дом, в котором слишком много мебели. Чтобы внести туда что-нибудь, что-то необходимо вынести.
— Давайте на минутку вернемся к вину, — предложил Займа. — Обычно вы полагаетесь на совет вашей ИП, верно?
Я пожала плечами:
— Ну да.
— А ИП всегда предлагает вам одну из двух возможностей? Скажем, всегда красное вино или всегда белое?
— Все не так примитивно, — сказала я. — Если бы у меня имелось явно выраженное предпочтение одного перед другим, тогда, разумеется, ИП всегда рекомендовала бы мне только одно, а не другое. Но у меня такого предпочтения нет. Иногда мне хочется красного вина, иногда белого. А бывает и так, мне вообще не хочется вина, — я только надеялась, что мое разочарование не слишком заметно. Однако после сложной шарады с голубой карточкой, роботом и кораблем последнее, о чем я хотела бы говорить с Займой, — о моей собственной несовершенной памяти.
— Значит, этот выбор случаен? — спросил Займа. — ИП с равным успехом может указать как на красное, так и на белое?
— Нет, ничего подобного. ИП следует за мной повсюду несколько сотен лет. Она сотни тысяч раз видела, как я пью, в нескольких сотнях тысяч ситуаций. Она предполагает, с высокой степенью вероятности, какое именно вино я предпочла бы в каждом определенном случае.
— И вы безоговорочно следуете ее совету?
Я сделала глоток красного вина.
— Разумеется. Вам не кажется, что это было бы несколько по-детски, поступать наоборот, только чтобы продемонстрировать свободу собственной воли? В конце концов, меня, скорее всего, удовлетворит предложенный ею выбор.
— Но если вы не игнорируете ее предложения время от времени, не становится ли вся ваша жизнь набором предсказуемых реакций?
— Может быть, — согласилась я. — Но разве это так уж плохо? Если я счастлива, о чем мне переживать?
— Я вас не критикую, — произнес Займа. Он улыбнулся и откинулся на спинку кресла, несколько разряжая возникшее в процессе расспросов напряжение. — Очень немногие люди в наше время пользуются услугами ИП, верно?
— Я не знаю, — ответила я.
— Менее одного процента из всего населения Галактики, — Займа понюхал свое вино и посмотрел сквозь бокал на небо. — Все остальные, за этим небольшим исключением, приняли неизбежное.
— Чтобы вместить тысячи лет воспоминаний, требуются машины. И что в этом такого?
— Но машины бывают разных типов, — сказал Займа. — Нейроимплантаты, полностью интегрированные в личностное самосознание. Неотделимые от биологической памяти. С ними вам не пришлось бы спрашивать ИП о том, какое вино предпочесть, и не нужно было бы дожидаться ответа. Вы бы просто знали, и все.
— И в чем же разница? Я позволяю записывать мой жизненный опыт машине, сопровождающей меня повсюду. Машина не упускает ничего, она настолько четко настроена на восприятие моих запросов, что мне практически нет нужды спрашивать.
— Эта машина уязвима.
— Через определенные промежутки времени она проходит техосмотр. И она не более уязвима, чем набор имплантатов у меня в мозгу. Прошу прощения, но ваш довод едва ли разумен.
— Вы правы, конечно же. Но существует и более весомый аргумент против использования ИП. Они слишком совершенны. Они не умеют искажать факты, не умеют забывать.
— Разве это не достоинство?
— Не совсем. Когда вы будете вспоминать что-нибудь, например этот наш разговор, через сотню лет, кое-что о нем вы будете помнить неточно. И эти неточности сами сделаются частью ваших воспоминаний, обретая весомость и материальность. А через тысячу лет ваши воспоминания об этом разговоре, возможно, совсем перестанут походить на реальность. Но вы-то будете утверждать, что помните все в точности.
— А если бы со мной была ИП, у меня осталась бы безупречная запись того, как именно развивались события.
— Верно, осталась бы, — согласился Займа. — Но это не живая память. Это фотография, механическое воспроизведение. Это замораживает воображение, не оставляет возможности чему-то запомниться неверно, — он сделал паузу, достаточную, чтобы снова наполнить мой бокал. — Представьте, что практически в каждом случае, когда вам доводилось сидеть на свежем воздухе вечером, подобным этому, вы всегда предпочитали красное вино белому, и, в общем, у вас не было причин сожалеть о сделанном выборе. Но однажды, по той или иной причине, вы вдруг предпочли белое вино — наперекор совету ИП, — и это оказалось чудесно. Все чудесным образом совпало: компания, беседа, волшебный закат, потрясающий вид, эйфория от легкого опьянения. Изумительный день перетек в изумительный вечер.
