Коллектив авторов - Полдень, XXI век (март 2011)
– А что вы мне сделаете? – вскинулся Шаталов, крикнул так, что Славка вздрогнула и заржала, – у вас что, моя трудовая книжка есть? Да вы и не прикасались к ней ни разу! И документы все у меня, так что вы мне никто, понимаете, никто! Работодатель, называется… Что вы за работодатель, сами же в свою калошу и сели…
Не успел дед сказать ни слова, как Шаталов подхватил поистрепавшуюся сумку, бросился к поезду, на ходу выискивая билет, паспорт, протягивая строгой проводнице. В вагонах было душно, чадно, где-то тренькала гитара, в плацкартах сидели молодые парни и девушки, говорили, какие они гениальные, как они поедут в столицу и станут актерами и актрисами, смотрели друг на друга ненавидящими глазами и, кажется, готовы были ночью перерезать друг друга. Шаталов достал свои последние сценарии, перечитал, довольно хмыкнул – а ведь гениально, как пить дать гениально, уж теперь-то я пробьюсь, я не я буду, если не пробьюсь. Все пробиваются, и я пробьюсь, зря, что ли, все это…
Вокруг сидели люди, живые, энергичные, целеустремленные, они пили крепкий чай и выставляли на стол ветчину и печенье, и кто-то искал зарядник для сотового, это было просто и привычно. За широким окном тряслось и дрожало поле, бескрайнее поле – поезд скользил и скользил вперед, потом начал тарахтеть и покачиваться, а поле все не кончалось, большое, черное, бескрайнее, и кое-где уже пробивались из земли ростки…
– Занавеску давайте закроем, – не выдержал Шаталов, – сил нет… Видеть не могу.
Кто-то задернул занавеску, легче не стало, Шаталов знал, что где-то там, снаружи, есть поле, бескрайнее поле, которое ждало, когда его будут пахать. Надо будет деду подмогу найти, вот, кто-нибудь из этих молодых парней продуется в городах в пух и прах, вылетит с кастингов – отправлю его пахать…
Шаталов вернулся три недели спустя, пришел пешком по шоссе, шел медленно, стараясь не тревожить кровоточащие мозоли на ногах. Здесь, вдали от городов, все было так же, как и раньше, те же черные дерева, те же сырые избы, хлопающие ставнями, те же бесконечные стаи грачей, грачей, грачей, те же мелкие зверьки, рвущиеся из-под ног, та же непонятная красота, от которой сжимается сердце. Парень долго не мог найти стариковскую станцию, долго ходил вокруг да около, прятался за оградами, как дикий зверь, привлеченный запахом тепла и пищи. Старик сидел под окном, смотрел на циферблат, когда часы показали половину одиннадцатого, он подошел к печи и вынул противень с дымящимися хлебами.
Шаталов сглотнул – голова кружилась, в мозгах мерцали, гасли и вспыхивали разноцветные лампочки, последние огоньки столиц, обрывки каких-то песен, блеск ресторанов, лоск кинотеатров, щелчки фотокамер и жужжание банкоматов. Какой-то остров благоденствия, на который нужно было попасть, забраться, но непонятные силы снова и снова сбрасывали оттуда. Какие-то существа с когтями и клыками карабкались на этот остров, отпихивали друг друга и прогоняли тебя, если ты пытался забраться на вершину.
Старик нарезал хлеб, открыл дверь, посмотрел в темноту ночи.
– Ну что ты там сидишь-то? Заходи, что ли, обогрейся, как тебя там… Лешка? Продрогнешь, ночи-то сейчас холодные, октябрь уже…
– Вы меня… извините, пожалуйста, я от вас сбежал, – прошептал Шаталов, краснея, и поднялся на крыльцо.
– Да не ты первый, не ты последний, – фыркнул старик, – тут знаешь, сколько до тебя приходили и уходили? Да каждый месяц новые тут были, не возвращались, только ты один такой – назад пришел. А что вернулся-то? В Москве был?
– Да я и в Москве был, и в Питере был, и так по городам ездил, с режиссерами встречался. Я все сценарии свои пристроить хотел, контракт подписать, на курсы какие-нибудь режиссерские протолкнуться…
– Не вышло?
– Куда там, – Шаталов махнул рукой, снова впился в краюшку хлеба, – там таких бездарей на курсы понабрали… А меня не взяли, потому что видели первый раз, где им человека с улицы взять… Хотел на юриста учиться пойти, только там курсы денег стоят бешеных. На поле-то не заработаешь…
Старик кивнул.
– А вы… обратно меня возьмете? – осторожно спросил Шаталов.
– Возьму, как не взять, работники-то нужны, мне одному с этим не справиться, деваться-то некуда…
– Да и мне тоже деваться-то некуда, – признался Шаталов, чувствуя, что начинает понемногу отогреваться.
– Ну вот, видишь, как хорошо мы с тобой встретились… – дед засмеялся, – спать давай ложись, с ног уже валишься. Завтра опять будем поле пахать…
Поле держало крепко.
Поле не отпускало ни на минуту, оно как будто задалось целью высосать из человека все силы и теперь тянуло – жестоко и методично. Поле поднимало человека с рассветом, поле гнало человека на себя, на поле, на свое огромное тело, заставляло ласкать себя, как привередливая любовница, гнало вдоль и поперек, и казалось, что это не ты вгрызаешься бороной в тело земли, это земля вгрызается в тебя, тянет жилы, грызет и гложет кости, теребит трепещущие нервы, сосет мозг.
Поле отпускало только к вечеру, к закату, но и там, за полем, было все то же поле – на молотилке, на мельнице, на пыльных жерновах, в дымном чаду пекарни – везде было поле.
И когда ты, измученный, засыпал ненадолго, пригревшись у печи, и будильник снова сдергивал тебя вынимать хлеба – это тоже было поле.
И когда ты месил липкое тесто или молотил овес – это тоже было поле.
Даже по ночам, когда поля как будто не было нигде, – оно все равно было, оно было в ноющих мышцах, в боли, пронзающей позвонки, в нервном подрагивании век, в изнеможении, которое, казалось, не пройдет никогда.
Поле было всегда.
Иногда Шаталов ездил в города, чтобы заплатить за Интернет, за свет, купить себе костюм, диск, плеер или еще что-нибудь такое, городское, цивильное. Он приезжал на вокзалы, ходил по супермаркетам, стеклянные двери раздвигались перед ним, продавцы сторонились парня в выцветшей куртке, а Шаталов все думал, как там поле, как там Славка, как там колосья, не поклевали ли зерно нахальные вороны. Шаталов заметил, что уже не может спокойно зайти в кинотеатр или клуб, посидеть до утра, расслабиться, – измочаленные, измозоленные руки сами теребили дорогие скатерти, искали соху. И Шаталов понимал, что уже невозможно избавиться от поля, если оно, это поле, не только где-нибудь там, за городом, а в твоей собственной душе.
Раз в неделю приезжали люди на больших фургонах, загружали в фургоны душистый хлеб, платили Шаталову за труды пятьдесят рублей и уезжали не то в Челябинск, не то в Чебаркуль. Иногда они сидели в доме, пили чай, ели хлеб, говорили о делах, о том, кто как живет. Кто-то рассказывал, как поступил заочно на курсы журналистики, кто-то собирался ехать в Испанию, кто-то запустил в Сети новый проект, ждал результатов. Шоферы были все сплошь молодые парни, они только готовились жить, покорять этот мир, такой большой и прекрасный, чтобы этот мир заговорил про них.
