Александр Рубан - Путник
Имея эти бёдра и колени,
зачем Вы сочиняете стихи?
* * *
Поговорим об искусстве.
Например, о Мадонне
и о том, что жестокое время
никого не щадит.
Я давненько не видел
её фотографий в "Плейбое"...
Молитва дерзкого раба
Вы прекрасны, Нефертити!
Если вы того хотите -
я не видел ваши тити,
только шею и лицо...
Вы бессмертны, Нефертити!
Я умру, а вы живите -
в плоти, злате и нефрите...
Вот и всё.
Разговор о поэзии
Свой альбом со стихами
принесла поэтесса
и забралась с ногами
в низковатое кресло.
"Ассонансные рифмы..."
"Смысловой обертон..."
Битый час говорим мы -
и совсем не о том.
Плох альбом, к сожаленью...
Только вижу я вдруг:
молодые колени
мне нацелены в грудь.
Я спокоен, как бог,
созерцающий близко
загорелый пупок
под коротенькой блузкой.
И веду разговор
я достойно и твёрдо,
изучая в упор
дальнобойные бёдра.
Скоро взором дошёл я
до начала начал,
где казённик тяжёлый
по снаряду скучал.
Стала сбивчивей речь
про хореи и ямбы.
Я бы мог пренебречь,
отодвинулся я бы,
ведь не поздно пока.
Но всё жарче и ближе
то, что возле пупка
и -- особенно -- ниже.
...Было даже потешно,
как безвольно-упруги
под ладонью вспотевшей
гладкоствольные ноги,
как податливо-тесно
то, что выше и между.
"Ваши... строки -- чудесны,
и...
внушают...
надежду!"
* * *
Лети на огонёк, ликуй, кружись!
Да здравствует причина смерти -- жизнь!
* * *
Был поэту глас, престрашен,
из авторитетных сфер:
"Все мы лошади, все пашем -
и Пегас, и Холстомер".
Не вздыхай, моя лошадка,
всем, как видишь, нелегко.
А давай-ка вспашем грядку
глубоко-преглубоко.
Вот роскошная полянка,
вот скамеечки растут.
Мой плужок, твоя делянка,
двадцать краденых минут...
Станет небо густо-синим,
и утихнут воробьи.
Под ладонями моими
вздрогнут крылышки твои.
В городской прозрачной роще,
подустав друг дружку греть,
мы на жизнь посмотрим проще,
чем обязаны смотреть.
Тополя ещё не голы,
вечер ясен, благодать!
И рифмуются глаголы:
"быть -- любить",
"...ть -- летать".
* * *
Я -- твой кумир, а ты -- моя услада...
Не дёргайся, не хмурь обиженно чело.
Любовь -- ещё не всё, что мне от жизни надо,
но без любви не надо ничего.
* * *
Осознаю себя причиной
всего суетного и злого -
так неприветливо звучит
твоё приветственное слово...
* * *
Любовь -- истерика, неврозы, хворь души.
А ненависть -- задор, здоровье, сила.
Пускай меня любовь сведёт в могилу.
Я не хочу жить ненавидящим.
* * *
Протал в снегу. Дыра в заборе.
В чужой тетради чистый лист.
В пустопорожнем разговоре
душа с душой пересеклись.
Она и он. Стрелок и дичь.
Язвительны и уязвимы.
Извилинами не постичь
судеб внезапные извивы.
Попутчики в чужом краю,
в полузнакомом лабиринте,
сквозь сердце пропуская нити,
она -- свою, а он -- свою,
не вместе -- просто рядом шли,
стараясь выглядеть иконно:
без нарушения канона,
без отражения души.
...А город щурился из окон.
А вечер был на звёзды скуп.
А губы не искали губ,
соприкасаясь ненароком...
Кого с ухмылкою незлой
он едкой эпиграммой тронет?
Зачем запомнили тепло
её колен его ладони?
* * *
Когда Фортуна дуется,
показывая тыл,
лишь тот разочаруется,
кто очарован был,
кто, славой не обласканный,
не может ничего.
Звезду б ему на лацкан
и лавры б на чело...
...От жадности к овациям,
Господь, меня храни!
Зачем соревноваться
тому, кто не ревнив?
* * *
Устал я, как хомут, нести
божественную лиру,
ни сытости, ни мудрости
не прибавляя миру.
* * *
Не смог продаться -- не жди дотаций.
Под мецената -- подмыться надо.
Живи поэтом на свете этом -
и лишь на том узришь свой том...
Не паникуй и не сдавайся:
не публикуют -- издавайся!
* * *
Не дом, не дачу, не дворец
возводит истинный Творец -
пока легка Его рука,
Он лепит замки из песка,
миры из облаков.
Потом суровеет лицом
и, переставши быть Творцом,
становится Своим жрецом -
вожатым дураков.
Мне повезло: мои труды
не приземлённы, не тверды,
не зла моя судьба.
Я, слава Богу, не дорос
до восприятия всерьёз
любимого себя.
* * *
"Выхожу на Льва Толстого!" -
говорил один прозаик,
выходя на Льва Толстого
из трамвая № 3.
* * *
Поэт не беседует с Богом:
он служит Ему словостоком,
порой не желая сам.
Обласканный или избитый,
из храма, из хлама, из быта
карабкается к небесам.
И -- настежь душа поэта,
штормами астрального света
просвистанная насквозь.
И -- едет поэтова крыша:
к ответам, услышанным свыше,
он вряд ли отыщет вопрос.
* * *
Мне суетно. Людской реки теченье
плеснёт лицом, которое всегда
любил, но не до умопомраченья,
не до потери страха и стыда.
Мне одиноко. Печку приоткрою.
Растопки нет, но есть черновики.
И буковки, как трупики героев,
осыплются с обугленной строки.
Мне снится ненаписанная повесть -
наверное, уже в тридцатый раз.
Во сне от боли вскрикивает совесть
обрывками талантливейших фраз.
Зачем винить себя или кого-то?
Опровергают тщетность бытия
моя любовь, моя судьба,
работа моя.
* * *
Жили-были дурак и работа
и взаимно любили друг друга.
Это было бы счастьем. Но кто-то
им завидовал до испуга,
ревновал и поблизости шастал,
надоедливый, как покойник...
"Работа -- дурак -- начальство" -
трагический треугольник.
* * *
Поэт переводит поэта -
по зыбкому мостику смыслов
над гибельной бездной безвестности,
над радугами, над порогами -
слепец переводит слепца.
* * *
Всегда осторожно
к чужой прикасается боли
старый поэт -
безногий сапожник,
помнящий про мозоли,
которых нет.
* * *
Геройство, или преступленье -
писать стихи о буйстве чувств,
когда слабеют слух и зренье,
когда отказывает вкус?
* * *
На Бога не пеняй, живя убого:
Бог всем даёт. Не все берут у Бога.
* * *
Сальери.
Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?
Моцарт (бросает салфетку на стол).
Довольно, сыт я.
Александр Пушкин.
Я есмь энергетический вампир.
Мы обществу нужней, чем горлу гланды.
Нас много. Мы слетаемся на пир,
