Азамат Козаев - Глава из вовсе неисторического романа Одиссей
- Филотию.
- И все?
- Да.
- А Меланфий?
Эвмей скривился.
- Я благодарю свои ноги, за то, что привели меня к тебе, Эвмей, а не к Меланфию.
Старик просиял, как начищенный доспех.
- Отец, я не верю до сих пор. Ты ли это?
- Телемах схватил Одиссея за руку.
- А ухо не болит?
- Отец, ты мог сломать мне ухо! Третьего дня ты проломил ухо Иру, и где он?
Одиссей рассмеялся почти веселым смехом.
- Приходит в себя, наверное. Он слишком грубил своему царю.
Телемах замолчал.
- Потерпи сынок. Еще немного.
- Завтра мне уже станет легче, отец.
Теперь за моей спиной стоит величайший воин Троянской войны и я, призывая в свидетели всех Олимпийцев, свидетельствую: никогда еще не был я так счастлив!
- Сынок,- Одиссей прижал Телемаха к себе.
-не я стою за твоей спиной, нет. Теперь ты идешь впереди меня. Ты идешь вперед, ты слышишь Эвмей, мой сын идет впереди!
Телемах сник.
- Что делать, герой Трои?
Одиссей молча, исподлобья смотрел на сына.
- Телемах, меня не было много лет.
Обнажал ли ты уже меч?
- Да, отец. - Одиссеид опустил голову.
-Два раза.
- Тогда тебе, как равному, я скажу. - Лаэртид за подбородок приподнял голову Телемаха, а на самого словно снизошло успокоение, и камень свалился с души, и разметало наконец туманную завесу с недалекого будущего. -Я уничтожу всех.
- Я помогу отец.
- Будет много крови, сын. Будет страшно.
- Я иду впереди Лаэртид...
- Пенелопа Икариада, ты мудрейшая из итакийских женщин!
- К сожалению, я одна а вас много, и понуждена выбирать, я не смогла бы остановить свой выбор на одном из вас без обид для остальных. А посему свой выбор я доверю славным Олимпийцам. Да будет так!
- Да будет так! - закричали претенденты, всплескивая руками, и чаши пролились дармовым Одиссеевым вином на напоенную до отказа землю.
- Да будет так! - стукнули посохами об очажные камни итакийские старейшины. Боги приняли обет, прогремел гром.
- Да будет так! - шептал в своем углу, наполовину засыпанный теплой золой нищий в пыльном рубище, сверкающий единственным видным глазом из тьмы накидки.
Антиной подошел к Пенелопе, взял за руку увлек в темный угол, и через несколько ударов взбешенного Лаэртидова сердца, оттуда прилетел звонкий женский смех и возня косуль в брачный период. Щека Одиссея задрожала, натянулась, обнажая, совсем по-волчьи, клыки. Телемах окрикнул мать.
- Молодец, мальчишка, молодец! - прошептал под нос Одиссей.
Телемах куда-то тащил мать, и она вынырнула из темноты, одергивая на себе пеплос. Сын ведя мать за руку, краем глаза искал кого-то в зале а найдя, все поглядывал на нищего в золе и, поймав кипящий нечеловеческой злобой взгляд синего глаза, вздрогнул и поежился, будто снова в холодном море ночью искупался. Пенелопа спиной что-то почувствовала, испуганно заозиралась, ища тот взгляд, что так встревожил, что буквально окатил тревогой с головы до пят, ее до сих пор прекрасные глаза останавливались на каждом, но недолго, не более удара равнодушного сердца, говорившего: Не тот!
- Уведи ее, сынок, уведи. Я прошу! - Одиссей кипел и бурлил, руки дрожали. Сын увел мать, и из утренней полутьмы вышел Антиной. Одиссей смерил его недобрым взглядом, но толстокожий полупьяный жених ничего не почувствовал и не увидел.
- Эвмей, ты с Филотием вынесешь из залы все оружие, а когда они начнут пыхтеть закроете все двери на засовы.
- Отец, я не оставлю тебя одного!
- Мальчик мой, я только на это и надеюсь.
А под тронную лавку, Эвмей, ты положишь топор, тот большой, которым Филотий колет дрова.
- А меч, отец?
- Нет, Телемах. Их будут погребать неопознанными. Я так хочу. У меня есть на это право. И да будет так!
Телемах заглянул отцу в глаза.
- Это будет страшно, отец. Я только сейчас понял, как это будет для меня страшно.
- Сынок, я буду ужасен, я буду неистовствовать и кричать матом, я буду поносить богов, водится за мною последнее время такой грешок, я буду, и ты не удивляйся, я буду обрызган кровью и чужими мозгами с головы до сандалий. Но если ты мой впередиидущий, ты будешь выглядеть также. И ты тоже имеешь на это право.
- Да отец. Я готов. Мне будет тяжело?
Одиссей молча кивнул и добро, как только мог, улыбнулся сыну.
- Ты забыл, что спина твоя отныне и впредь прикрыта до тех пор, пока будет жив твой отец? Меня не было рядом с тобой двадцать лет, следующие двадцать я не спущу взгляда с твоей спины, сын. Даже в брачную ночь я буду с тобой, буду держать над вами кедровые факела и давать глупые стариковские советы.
- Отец!..
- Телемах, что ты сказал матери?
- Я сказал, что мне было видение.
- И?..
- И ей, Лаэртид, тоже. Ей мнилось, что волк прибежал ночью, невидимый, и перерезал всех свиней в загоне. Она стала странна и непонятна, плачет весь день.
- Видел. - Одиссей помрачнел.
- А эти,- Телемах брезгливо отмахнул рукой за спину. -ходят сами не свои, перестали пить и обжираться.
Раздобыли луки и упражняют трясущиеся от пьянства руки и косые от вина глаза. Надеются, что десятилетняя попойка пройдет за один день, идиоты.
- Иди спать, Одиссеид. Иди спать, сынок.
Через день кто-то напьется крови до тошноты. Или мы или они.
- А ты?
- Я потерял слишком много времени на чужбине. Для меня каждый удар сердца теперь на золотом счету. Я пойду спать на дальний выгон. - Лаэртид мечтательно вздохнул и улыбнулся.
-Там моя родина, там я дневал и ночевал мальчишкой, а Эвмей, еще молодой, прикрывал меня от батюшкиного гнева, грозного Лаэрта. Там я впервые пристрастился к куску грубого хлеба, со свежим козьим сыром, еще ломающимся посередине от собственной тяжести и деревянной кружке козьего же молока, помнишь Эвмей? Ты пас тогда коз. Все эти сумасшедшие годы я видел мой счастливый дальний выгон солнечным днем и звездной ночью, и зимой и летом. И сегодня ночью я поговорю с землей, сынок, мне есть что ей сказать. И ей есть в чем меня упрекнуть...
Женихи, переминались с ноги на ногу. Пенелопа объявит начало состязания, оговорит условие и удалится, показывая, как истая царица, ненаигранное равнодушие к своему будущему избраннику. Претенденты еще кололи последних жертвенных животных, когда слуга пронес в залу завернутый в рогожу круторогий лук. Женихи перестали заниматься жертвенными животными, к неудовольствию богов оборвали на середине обряд и, мгновенно помрачнев, проводили растерянными взглядами исполинский лук. Это и есть лук Одиссея? А может быть это лук самого Ареса? Половине женихов сразу же потребовались промочить пересохшее горло. Доводили жертвенный обряд они без улыбок на лицах, с фальшивой радостью в голове, но настроение богам, наверное, все же испортили. Боги не терпят дерзости от трусов.
