Анатолий Маркуша - Приключения капитана Робино
Пожалуй, я еще дурее, чем сам о себе думаю, на шоссе мне снова крупно повезло. Но по порядку: из сарая я выбрался и никто за мной не погнался, должно быть, не заметили, а возможно махнули рукой — баба с воза, кобыле легче. Это — раз. На дороге меня едва не сбила шальная полуторка, но я уцелел. Это — два. А в кабине той полуторки обнаружился начвещ из нашего разбежавшегося гарнизона. Дрожал он, как последний сукин сын: имущество было утрачено, актов нет. И когда я сказал, как и откуда смотался под натиском танковой колонны противника, он мне обрадовался, как родному, и первым делом откуда-то из-под спуда вытащил кожаный летный реглан с голубыми петличками, правда, без кубарей или шпал, велел быстро лезть в кузов и держаться за него — капитана. Это — три.
— Будешь свидетелем, — сказал начвещ, — подтвердишь, как на нашем аэродроме все рвалось и горело, когда немец снова и снова бомбил…
Возражать я не стал, хотя мог бы… Горело? Чего не было, того не было. Извиняюсь, но бомбить нас как раз не бомбили. А полуторка покатила дальше. Меня потряхивало, и, может быть, по этой причине мысли в голове несколько путались и переключались с одного на другое. Он хочет сделать из меня свидетеля? Перед кем? Где? В чем? Ему, понятно, свидетель нужен. А какая польза мне лезть… И вообще, кто я такой? Личность в подозрительно новом летном реглане, без документов. Ведь каждому ясно — без бумажки, ты подозрительная букашка, а если еще учесть — букашка оттуда, и я тот, кто приласкал на живот новенький истребитель… И я снова велел себе: ноги в руки — срывайся!
На железнодорожном переезде, когда шофер сбавил скорость, я аккуратно перевалился за борт. Получилось удачно — даже не споткнулся, не то чтоб упал.
Каюсь, реглан с небесно-голубыми петличками я прихватил с собой. Реглан не мог заменить документов, но был лётным и одним этим внушал какое-то доверие. А кроме того, он мне очень нравился. Война-войной, а прилично выглядеть все равно хотелось. Дело было молодое. Накануне у меня, между прочим, был день рождения, и я без особых угрызений совести порешил считать реглан интендантским подарком.
Полуторка уехала без меня. Оглядевшись, и обнаружив, что начинает темнеть, подумал: надо, пока суд да дело, выспаться. Когда еще будет такая, возможность! Залез в кусты. Завернулся в реглан, послушал ласковое стрекотание какой-то живности — городской человек, я понятия не имел, кто бы мог так старательно меня убаюкивать — и заснул. Теперь пропускаю двадцать четыре такта, все равно всю войну не рассказать, даже Симонов не смог.
На перекладных я добрался до окрестностей столицы и без особого намерения, чисто случайно, приперся на подвернувшийся по пути аэродром. Летную столовую нашел по запаху, нахально поглядел в ясные очи самой «сисястой» подавальщицы и сказал доверительно:
— Дай пожрать, ласточка, выручай, подруга. Три дня рвал когти оттуда, — здесь я неопределенно махнул рукой в направлении предполагаемого запада. — Талоны в ужин принесу.
Сработало. Накормила меня «сисястая» без звука, еще и посочувствовала, как, мол, тяжко нашим соколам приходится, кошмар…
Вышел из столовой и соображаю, куда бы податься, чтобы не угодить комендантской службе на глаза. Бдительных много, это я понимал четко, едва сам не оказался в числе бдящих. И тут окликает меня мужик, из себя видный, не второй и, пожалуй, даже не третьей молодости. Одет в обтрепанную летную куртку, кожа до белизны вытерта, особенно на рукавах. Знаков различия не вижу. Судя по белому шарфу на шее, может и не кадровый вовсе. Спрашивает:
— Летчик? — Видать положил глаз на мой реглан с голубыми петличками, я его небрежно так на плечи накинул.
— Мы, друзья — перелетные птицы… — сам удивляюсь, как я эту строчку из фильма предугадал, когда картины еще и не было, кажется. Это потом запели: «Небо наш, небо наш родимый дом…», ну, и так далее.
— У меня второго убили, — говорит мужик, — а ты вроде безлошадный, слыхал я твой треп в столовой, здорово ты официантке заливал: три дня не жравши, оттуда…
Короче, мне опять невероятно повезло. Привел меня мужик на «Дуглас» и мы полетели сначала в Саратов, оттуда через Пензу снова в Саратов. Возили какие-то железяки секретного назначения. Покуда я с ним туда-сюда мотался, выложил человеку всю правду: так, мол, и так вышло, что делать, чтобы каким-то образом легализоваться, с какого конца действовать, ума не приложу?
— Дело твое исключительно говенное. Рабинович без документов и летает? Кто допустил, кто утвердил, кто направил?.. Надо думать, надо очень сильно думать, как тебя выручить? — И он думал, а я тем временем тоже думал — как побыстрее насобачиться на «Дугласе» шуровать. Ночевали мы как-то в Челябинске, кажется, в пункте Ч., как тогда газеты писали. С устатку приняли по полкило на грудь и вышел у нас памятный разговор:
— Слушай, а почему тебя вообще в авиацию потянуло? Вот, в аэроклуб ты с какими мыслями пошел? — Примерно так командир меня спросил. Не придерешься — культурно вопрос поставлен. Но у меня нюх…
— А вы считаете, мне бы следовало идти по торговой части? — спросил я.
— Почему обязательно по торговой? — не смутился командир, — Мог бы свободно в науку двинуть, например — в медицину, там ваших полно, или за милую душу в музыкальное училище поступить.
Конечно, я мог бы вякнуть: родина предписала нам, молодым, покорять небесные просторы, сам товарищ Сталин поставил задачу — летать дальше всех, летать быстрее всех, летать выше всех, но я ничего такого выговаривать не подумал.
— Скорее всего я выбрал авиацию из духа протеста…
— Кому? — командир явно удивился и не стал этого скрывать.
— Всем! И не только тем, кто не любит Рабиновичей, так сказать, принципиально, а в еще большей степени той сволочной среде, в которой я вырос. Меня окружали густопсовые, самоуверенные мещане. Надо было слышать, с каким тупым апломбом они втолковывали мне: что такое летчик? Это — профессия? Ха! Это же воздушный извозчик! Нашел себе занятие.
А в техникуме я очутился, когда меня вышибли из десятилетки. Выдал по морде учителю рисования. У него была привычка дразнить тех, кто картавил. Сперва я попробовал ему объяснить, что Ленин тоже картавил. Но он не внял и довел, уже в какой раз, тихую Иду Рубь до слез. Тогда я прямо в классе и съездил ему по физиономии. Меня в тот же день из школы выперли. Я в техникум пошел авиационный, чтобы еще раз своему окружению поперек горла стать. Как я их всех, гораздых жрать, сплетничать, делать деньги, политиканствовать и жаловаться на свою тяжкую судьбу ненавидел, как впрочем и они меня ненавидели.
