Михаил Назаренко - Носатый и Фавн
я1Никто не спасется. Никому это не дано.
Сердце ударило сильнее и замерло. Где-то на востоке блеснула восходящая звезда, и в последнюю минуту он понял, почему может уйти и кто позволил ему это.
Он был там, он успел обнять ее, прежде чем она стала тростником. Он успел.
Земля вздрогнула и стряхнула его, как пылинку.
я1Хайре, Харон!
x x x
Удар о мерзлую землю и резкая боль в ноге.
Фавненок научился стягивать пространство еще во дни Перикла, но никогда не перемещался так далеко. Он лежал скорчившись, свернувшись в клубок, пока пятна в глазах не исчезли, оставив после себя только темноту. Тогда он встал и, прихрамывая, пошел вверх по склону. Его продолжало подташнивать.
Неба не было; только клубилась низко над головой серая мгла, не похожая ни на тучи, ни на что иное. Она размеренно дышала, выплескивая время от времени липкую морось. Темнота все сгущалась, и если бы фавн не знал Пелион как свои два копыта (а он сразу понял, где находится), то, верно, не раз бы споткнулся об узловатые корни дубов, некогда мощные и толстые, а теперь ссохшиеся и безжизненные; гнилая листва прикрывала их.
Он вышел на обрыв. Ноги вязли в густом тумане, закрывавшем землю до самого ее края - впрочем, дальше нескольких шагов ничего не было видно. Мальчик разглядел лишь несколько зыбких фигур, бессмысленно метавшихся в надвигающемся мраке, но так и не понял, кто это - дриады, обычно гревшиеся на солнцепеке над откосом, или сатиры, его двоюродные братья, или сам Дионис, последний из богов.
Туман просветила на миг золотая вспышка. Разбитая колесница упала в море, и Гелиос проследовал путем своего сына - в ничто. Никто его не заметил; не было даже всплеска.
Мгла сгустилась настолько, что фавненок шел наощупь, вытянув руки вперед. "Я последний, - твердил он себе, - я должен увидеть это сам, я должен держаться..." Тропа круто пошла в гору, мальчик споткнулся и чуть было не рухнул с обрыва, но все-таки удержался, приказал коленям не дрожать и двинулся дальше.
Прикосновение к холодному камню остановило его. Фавн медленно, не отрывая руки от поросшего лишайником валуна, пошел вокруг. Здесь, на вершине, туман был реже, и мальчик мог различить смутные очертания близких кустов. Вдруг его пальцы натолкнулись на что-то мягкое, поросшее шерстью. Он с отвращением отдернул руку и отвернулся.
Вокруг камня собирались уцелевшие. Кто-то затянул древнюю погребальную песню, но голос сорвался. Сырость пробирала до костей. Фавн дрожал, нога его болела все сильнее. По правую руку от него стояла дриада; ее волосы слиплись, она час- IX то вздрагивала, но не могла отвести взгляд от мертвого Пана. К ней жался крохотный сатирыш; он громко всхлипывал и звал маму.
С другой стороны валуна к ним подошел Приап. Фавненок знал старого похабника с малолетства и терпеть его не мог. Теперь на Приапа было грустно смотреть. Он и раньше был невеликого роста, а теперь еще уменьшился. Остатки волос он зачесал поперек лысины, голову втянул в плечи и ноги еле волочил.
- А-а... - хрипло сказал он, увидев фавна. - Молодое поколение... - Закашлялся и сплюнул на траву. - Сырость... Ну что, как себя чувствуешь перед концом? Паршиво?
- Вот это и есть конец? - спросил мальчик громко. Дриада посмотрела на него с испугом и погладила сатирыша по голове.
- Ну-ну, - сказала она тихо, - такой большой, а плачешь. Ну, иди ко мне на руки, иди...
- Это конец! - провозгласил Приап. - Что вы тут торчите? На что надеетесь? На бога из машины? Не будет вам бога! Померли все, одни мы остались!
- Не кричи, - попросил фавн. - Видишь, ребенок спит.
Дриада крепко прижала сатирыша к себе, накрыла его волосами и тихо запела. На окружающих они внимания не обращали.
Приап снизил голос, но продолжал шипеть.
- Слышь, мальчик, и на что нам теперь надеяться? А? Что скажешь? Жили, горя не знали, о завтрашнем дне не думали, а вот он и пришел, завтрашний-то. И что делать? Вот за Н и м в Аид спускаться? Нет уж, там и без меня сейчас прибавление. Элизий, видать, переполнен, - того и гляди, в Тартар пошлют на веки вечные... Здесь оставаться? В слякоти этой, такой-растакой, гидра ее заешь?
- Есть же и другие места, не только Пелион... - вяло отозвался фавненок. - А вообще, ты прав, некуда нам... Дожить бы свое в каком-нибудь захолустье, где еще не разучились жертвы богам приносить, а там и в Аид... Холодно мне. Почему никто у нас одежду не носит, разве что на Олимпе...
- Нет никакого Олимпа, - мрачно сказал старик. - А может, и не было... Ты-то знаешь, где искать свое захолустье?
Мальчик пожал плечами.
- Посмотрим.
- Мне-то легче, - прохрипел Приап и согнулся в новом приступе кашля. - В жизни всякое случалось. Где-нибудь под Милетом найду себе пару молоденьких пастушков и останусь там навсегда... - Приап закрыл лицо руками. Он тяжело дышал, и в груди у него что-то свистело. - Что за чушь... - проговорил он после долгого молчания. - Планы строим, надеемся... Нет, я тебя не отговариваю, только зря это все. Нечего придумывать будущее. Нет у нас ничего. Кончилось. Так и будем ходить в тумане, пока не свалимся в пропасть. Тут нам и конец.
- Уйди, - попросил фавн брезгливо. - Ищи своих... пастушков. А я... Не знаю. - Он повернулся к дриаде и твердо сказал: - Не надо здесь оставаться. Пойдем. Слышишь, пойдем.
- Мальчик, - сказала она негромко и, кажется, с жалостью. - Куда я пойду? Зачем? Что мне, сатирыша бросить? Не говори глупости... - Дриада склонила голову и зашептала: Вот сейчас мы поспим, а потом поищем, что нам покушать, и все у нас будет хорошо...
- У-у? - сонно спросил сатирыш и чихнул.
- Будь здоров, маленький. Спи, спи... X
"Дура, - подумал фавн со злостью и пошел вниз по склону. - Сумасшедшая. Нашла себе развлечение". Ему пришло в голову, что надо похоронить Пана согласно старым обычаям. Он остановился, потом махнул рукой и зашагал дальше.я1 Бесполезя1но. Никакого смысла. Все равно эту ночь нам не пережить.
Овидий сидел у окна, за которым висела неподвижная, плотная тьма. К полуночи облака растворились, и река заблестела отраженным светом. Вокруг был широко раскинут необъятный мир, и Город был виден весь, от ближних ворот до греческого алтаря Смеха-и-Страха на другом его краю. На глазах у поэта вещи, деревья, дома странно преображались, и небо дрожало. я1Мир всегда был хрупок,я0 писал Овидий. Он не знал, сколько осталось времени до Конца и торопился записать то, что видел. Потребность г о в о р и т ь - все равно, с кем, хоть с самим собою - была в нем всегда: и теперь, сознавая, что его листки не прочтет никто и никогда и даже, прочтя, не поймет, - теперь, в одиночестве и отчаянии, - он упрямо делал то, для чего был создан: писал. я1Теперь... я все еще боя1юсь сказать... в конце концов, я не знаю наверное... Оставь я1эти оговорки, Носатый, все ты знаешь и видишь: мир разбит, я1разломан на куски, как старый кувшин: последняя метаморфоза: я1последнее, что нас ожидает. Как будто на картинах новомодных я1живописцев, я0писал Овидий. Тростинка сломалась, он отшвырнул ее и взял другую. я1вселенная распалась на плоскости,я0 я1на геоя1метрические фигуры. Мир ощетинился невообразимыми углами. я1Посреди земли выпирает в небо гигантский нарыв - капитолийя1ский холм. Я смотрю на вещи и не понимаю их смысла. Яя0 я1не соя1шел с ума. Я еще здесь, я мыслю. Я повторяю самое главное: я1здесь, в этом страшном новом мире, я не должен забыть,я0 я1каким я0 я1был прежний. Что мне остается? Просто называть вещи.я0 я1Повтоя1рять имена. Ну же! Ты писал о превращениях, ты говорил обо я0 я1всем, что только видел в мире. Начинай! Окно. Ночь. Дом. Не я1останавливайся. Складывай обломки. Пиши, пока есть, чем пия1сать. Тростинка. Стол. Папирус.
