Марина Копылова - ROMA IV
Она встала и прошлась перед ним во всей красе. Из-за парика и тиары голова казалась несоразмерной стройному телу. Узкие ступни в облегающих алых сапожках неслышно попирали мозаику. Руки были скрещены на груди.
Красс молчал. Губ его совсем не стало видно, в глазах сияла чистейшая ненависть, без примеси насмешки или страха, и это ее вдохновило.
- Поговорим начистоту, Красс?
- О чем?
- О твоем сыне Саркисе, Красс. Ведь ты прибыл ко мне ради него. Вот о нем и пойдет речь.
- Мне показалось, вы высказали свою волю. И мне осталось только думать над тем, как поступить.
- Да. Но твоими стараниями, Красс, для плебса я добрая императрица Аврелия. Которой будет искренне жаль, если такой достойный и способный юноша пропадет по глупости своего надменного родителя.
- Он не поднимал руки на императора, госпожа. Он не поднимал руки на императора, клянусь вам. И вы не можете пренебречь моей клятвой. Другие пусть отвечают за себя, но Саркис не виновен.
Очень возможно. Очень возможно, Красс, ты не пустил своего чувствительного наследника понюхать императорской крови. Чтож, тем лучше. Пусть страдает за других, как Иисус Христос, в которого ты до сих пор не веришь, считая его добрым божком рабов и филантропов.
- Разве это важно, Красс? Это ведь вовсе не важно.
Безротое лицо не дрогнуло. Дрогнуло - она почувствовала хребтом - его напряженное нутро - потому что с этой реплики разговор вышел за пределы его понимания.
- Что же является для вас важным?
- Моя воля. А она повсюду и надо всеми. Это ты признаешь?
- Да, владычица, - сказал он так глухо, словно говорил не ей, а внутрь себя.
- Поэтому кто в чем провинился, и кто за что отвечает, буду решать я. А пока я предложу тебе одно условие. Выполнив его, ты купишь свободу и безбедную жизнь себе и своему сыну. Не такую жизнь, как раньше, конечно, но безбедную и вполне достойную для человека, виноватого в том, в чем виноват ты - перед своим сыном, кстати, тоже.
- Я внимаю, владычица, - сияние в его глазах пригасло.
- Условие мое просто: ты идешь ко мне в конкубины, Красс. И этот конкубинат продлится сколь мне будет угодно долго. Если ты придешься мне по нраву, я сочту, что условие выполнено, и ты получишь своего сына, свою свободу и свой пенсион.
- Я должен буду исполнять любые твои прихоти, владычица?
- Любые, о которых скажу словами, и те, о которых догадаешься без слов, тоже. И помни вот что: если у меня схватит живот, подвернется нога или потемнеет в глазах, виноватым окажешься ты. Тогда пощады не жди - ни себе, ни сыну своему... - она помолчала, давая ему осмыслить, и поинтересовалась, - ну так как, Красс?
- Разве ты оставляешь мне выбор, владычица?
Ненависти в его глазах уже не было - выгорела за краткие мгновения между вопросом и ответом. А что было, Аврелия рассматривать не стала. Она взяла его за подбородок (он поразился, какая у нее жесткая, старушечья хватка) и сказала, глядя мимо его глаз:
- А ты хорошенький, Красс. Ты знаешь это?
Подвитая челка кудлатого парика противно щекотала натертый белилами лоб. Он все порывался ее отбросить, но каждый раз, подняв руку, отдергивал ее. Нельзя. Все должно быть так, как сделали под личным Ее надзором. Он заглянул в зеркало - проверить: брови узкие, розно изогнутые, наведенные в два цвета (киноварь и индиго), их даже не нахмуришь, только заламывать получается; губы от краски сохнут, а не оближешь - кармин сотрется. Боги великие, и как женщины со всем этим справляются!..
Он погнал от себя пустую мысль. Не об этом надо думать, когда сам стал блудливой женщиной, а о том, что в глубоких зрачках Аврелии не различить ее мыслей. Взор ее, предназначенный ему, томен и пуст, как у надышавшейся дурманом проститутки, но женщина, глядящая на него, как проститутка, продает ему по одному вздоху жизнь его сына.
Доходят ли в узилище вести с воли?
Лучше б не доходили.
А на Этернейские сады медлительно спускалась ранняя ночь, и отблеск сторожевых огней тянулся по лиловеющему снегу.
Сейчас она явится. Сейчас она явится в этом рыжем парике Калигулы, который делает голову несоразмерно большой, подойдет к нему, неслышно ступая по ковру...
Но за ним пришел раб и позвал на пир.
Пир был на двоих, без музыки и розовых лепестков, и уж тем более без танцев. Два высоких стула были поставлены вместо лож, а возле тарелок лежали приборы, больше похожие на цирюльную или палаческую снасть - он поразился количеству зубьев у вилки, и тому, что зубья эти - железные, тогда как ручка в виде колонны коринфского ордера - вызолочена. С удивлением и тайным облегчением он понял, что беседовать за столом не придется, поскольку Аврелия глядела исключительно в тарелку и уплетала за обе щеки неизвестные ему варварские разносолы. Ему подали привычные кушанья, но есть не хотелось.
"Как к ней подступиться?" - спрашивал он себя, ковыряясь в еде.
Его звали Безротый Красс.
За вечно поджатые губы, узкие, как лезвия хирургических ножниц.
Слетавшие с них слова всегда бывали резки.
Теперь в тех глазах, что не успевали от него спрятать, опустив или отведя взгляд, он читал новое: "Бедняжка Красс!", - и отворачивался сам.
Позор лежал на его плечах золотой цепью, давил горло золотой гривной, язвил тело золотым шитьем далматик, жег лицо пудрой, какая в ходу у кинедов, душил благовониями...
Красавчик Красс, милашка Корнелий. Конкубина божьей милостью императрицы Аврелии. Да какая там конкубина! Даже слова подходящего для его звания в языке не сыщется. Анфилада все тянулась и тянулась, проклятые дворцовые лизоблюды все гнули и гнули умелые спины, а разгибаясь, зыркали снизу вверх наискось - точно шипами плевались ему в затылок, и шипы их плевков язвили сквозь густой волос парика, сбивая с последней мысли - о том, что предстоит ему в опочивальне.
И повсюду было очень много солдат. Двое последних запахнули за ними двери опочивальни, грохнули древками об пол - и грохот, удаляясь, прокатился по всему дворцу.
Красс думал, что, может, стоит задушить ее периной - неужто он не справится? Задушить, уйти через окно - там карниз. Добраться до города, поднять верных...
А что, собственно, творится в городе?
Он ведь и вправду не знал - уехал из дому с утра. Но если Аврелия до сих пор жива, стало быть, никто не проявил достаточно смелости, чтобы ее переиграть.
- Говорят, Красс, ты язычник?
- Да, госпожа.
- Чем христианское учение отвращает тебя, Красс?
"Тем, что оно - убежище рабов и лицемеров. Всепрощение - из слабости или из личной выгоды равно омерзительно... Не все - прощается."
"Нельзя менять веру, не зная ее основ. У меня не было времени на их изучение, госпожа..."
Не годится.
