Юрий Брайдер - Гвоздь в башке
Но, паче чаянья, на этот раз я уснул быстро и глубоко, словно тяжко трудился весь день (вполне вероятно, что в мое питье добавили какое-то наркотическое зелье).
Не знаю точно, что меня разбудило среди ночи (раньше я такой привычки не имел). Но это было не сладкое медленное пробуждение, а как бы резкий толчок, последовавший изнутри.
Еще даже не открыв глаза, я понял, что горят все светильники, а из приоткрытых дверей тянет ночной свежестью. Мое вынужденное затворничество было нарушено — напротив в позе терпеливого ожидания сидел какой-то человек. Стараясь ничем не выдать себя, я стал рассматривать его сквозь опущенные ресницы.
Незнакомец был одет в хитон из грубой ткани и простой солдатский шлем с поперечной прорезью для глаз. Обычно вне боя такие шлемы носят на затылке, но сейчас он был надвинут на лицо.
Мышцы ночного гостя даже в расслабленном состоянии вздувались буграми, а длинные лохмы, выбивавшиеся из-под шлема, по виду ничем не отличались от конских волос, составлявших султан.
Еще меня удивило то, что колени его были сбиты, как у раба-рудокопа, а шею и грудь покрывали многочисленные царапины.
Время шло, и я продолжал притворяться спящим. Молчал и незнакомец. Впрочем, я уже догадался, кто это такой.
Расстояние между нами не превышало сажени. Казалось, Астерий мирно дремлет. Волосатые руки с корявыми пальцами мирно покоились на коленях. Никакого оружия при нем, похоже, не было.
Надо было действовать. Другого столь удобного момента могло и не представиться.
Делая вид, что меня укусила блоха, я заворочался, зачмокал губами и как можно незаметнее сунул руку в изголовье — туда, где под свернутой циновкой хранился мой меч.
Однако там было пусто. Вот когда я понял, что означает выражение «холодный пот прошиб».
— Не ищи, — глухо сказал Астерий. — Твое оружие у меня. Он поднял с пола меч и стал разглядывать его, поворачивая к свету то одной, то другой стороной. Мне же не оставалось ничего другого, как молча пялиться на эту сцену и в душе проклинать себя за оплошность.
— На каком языке сделана эта надпись? — спросил он.
— На киммерийском, — соврал я.
— И что она означает?
— Я неграмотный.
— Киммерийцы, насколько мне известно, — тоже.
Я промолчал. А что можно было ответить в подобной ситуации?
— Не похоже, чтобы этот меч часто бывал в деле, — продолжал Астерий, пробуя лезвие пальцем. — Давненько его не точили.
— Меч нужен мне для обороны, а не для нападения, — выдавил я из себя. — Сейчас в Греции повсюду мир. На дорогах спокойно. А обнажать оружие по пустякам я не привык.
— Для обороны нужен щит, — наставительно произнес Астерий. — А мечи издревле куются только для нападения. Не равняй осла с Пегасом.
(Очевидно, эта фраза означала что-то вроде: «не путай божий дар с яичницей».)
Был он спокоен, деловит, все, похоже, схватывал на лету и ничем не напоминал неукротимого и кровожадного дикаря, образ которого успел сложиться у меня на основании досужих слухов и россказней Ариадны.
А если это вовсе и не Астерий, а обыкновенный стражник, решивший со скуки навестить пленника? Но почему он тогда обыскал мою постель? Предусмотрительность профессионала? Эх, глянуть бы ему в лицо…
Внимательно присмотревшись, я произнес:
— Ну и шлем у тебя! Таких здоровенных я отродясь не видел.
— Голова не маленькая, — солидно ответил он. — Пришлось изготовлять по особому заказу.
— Такой шлем, наверное, и Гераклу пришелся бы впору, — я старательно изображал восхищение. — Не дашь примерить?
— Зачем? Тебе далеко до Геракла, — усмехнулся он. — Или ты хочешь увидеть мое лицо? Так бы прямо и сказал. Я не гордый. За смотрины денег не беру.
Слегка отклонившись назад, он расстегнул пряжку подбородочного ремня и спокойно, без лишних ужимок освободился от тяжелого и неудобного (по собственному опыту знаю) шлема. То, что я испытал при этом, можно, наверное, сравнить только с чувством юного Париса, перед которым обнажались красивейшие из богинь.
А впрочем, стоило ли так волноваться? Что я ожидал увидеть? Лик вселенского зверя, призванного пожрать род людской? Бычью морду, посаженную на человеческие плечи? Нечто такое, от чего кровь застывает в жилах, а глаза каменеют в орбитах? Вовсе нет. Все это, мягко говоря, детские сказки, в которые я перестал верить много лет назад.
И тем не менее увиденное впечатляло! Судьба действительно свела меня с Астерием.
Конечно, под шлемом скрывалась отнюдь не бычья морда. Но и не человеческая голова в привычном смысле этого слова.
Никаких рогов, естественно, не было и в помине, однако на висках торчали внушительные шишки, зрительно увеличивавшие размер черепа едва ли не вдвое. Лицевые кости, особенно нос и скулы, резко выдавались вперед, отчего рот казался непропорционально маленьким и каким-то кривым, а чересчур широко поставленные глаза почти соседствовали с ушами.
Какие— либо признаки усов и бороды напрочь отсутствовали, зато шевелюра отличалась совершенно невообразимым видом. Фигурально говоря, не шевелюра это была, а парик, составленный из множества худосочных, но злобных змеенышей. В каком-то смысле Астерия можно было назвать дальним родственником горгон.
О глазах его умолчу. Не встречал я раньше таких глаз ни у людей, ни у животных. В любом случае назвать их зеркалом души язык не поворачивался. То ли наличие у Астерия души не предполагалось изначально, то ли мне, жалкому человечишке, не дано было оценить ее мрачное величие.
Если говорить в общем и целом, то зрелище было не для слабонервных. Представляю, что ощущали бедные дети, внезапно узревшие этот нечеловеческий лик.
— Ну как, нравится? — поинтересовался он.
— Весьма, — ответил я через силу. — Очень похоже на египетского бога.
— Какого? Амона-барана или Анубиса-шакала?
— Скорее на Гора-сокола, — я закашлялся.
— Спасибо за доброе слово, — его тонкие, бесцветные губы причудливо изогнулись, что, наверное, должно было означать улыбку. — А то некоторые недоброжелатели приписывают мне сходство с быком. И при этом еще берут под сомнение целомудрие моей матушки. Разве это справедливо? Хотя на прозвище «минотавр» я не обижаюсь. Надо ведь нам как-то называться. Не людьми же!
— Разве ты не один… такой? — насторожился я.
— Будто бы ты не знал! А моя сестра Ариадна, с которой вы делили ложе на протяжении стольких ночей? Неужели ты не заметил в ней ничего странного?
— Нет, — с содроганием произнес я. — Темно было… Да и не открывала она своего лица.
Ну и дела! Я-то, дурак, думал, что услаждаю женщину. А тут какая-то зоофилия получается… Вот почему Ариадна уклонялась от лобзаний, вот почему отстраняла мои руки, когда я хотел дотронуться до ее волос или губ, вот почему всем другим способам соития предпочитала только те, которые приняты в животном мире.
