Галина Полынская - Писатель
На "Бесполезные небеса" он потратил больше времени, почти месяц. Ты сама знаешь, Алена, какую известность мне принес этот роман, я стал популярен даже за рубежом. И я принял это, как плату за постоянный страх, за ночные кошмары, за неизбежное затворничество, в котором я вынужден был жить... Но, суть не в этом. Потом он написал "Звезду Татьяну", книгу экранизировали в Италии, и я разбогател. Построил этот дом и воздвиг все те потайные укрепления, которые ты видела. Мне казалось, если я уберу его подальше, с глаз долой, если отгорожусь от него бронированными дверями, то смогу хотя бы спать по ночам спокойно. Куда там! Я постоянно думал о том, кто же он, мой Писатель, откуда он взялся, и чем это все закончится конкретно для меня. Я жил не просто в страхе, я жил в ужасе и чем быстрее росла моя оглушительная популярность, тем сильнее этот ужас становился. Я чувствовал, что попал в какое-то страшное, непонятное болото, в котором увязаю с каждой минутой...
На презентации "Тишины" я познакомился с тобой, Алена, напился как свинья, и ты отвезла меня ко мне домой на моей же машине. Я не слышал, как ты уходила, проснулся под утро и, даже не протрезвев, потащился к нему в подвал. Он писал "До сотворения зимы". Писатель сидел за столом, окруженный банками с клеем, пачками бумаги и его черные пальчики быстро-быстро бегали по клавишам машинки. Я стоял, шатаясь, смотрел на него, потом начал орать поговори со мной! Я же знаю, ты умеешь разговаривать, тебе просто лень со мной общаться! Он перестал печатать и посмотрел на меня спокойными, доброжелательными глазами. Я не знаю, Алена, что заставило меня в тот момент ощутить свое существо таким конченым недоноском, то ли его прекрасные произведения, которые я столько времени выдавал за свои, то ли само беззвучное существование Писателя в подвале, в бумажном хламе, с банками клея... Понимаешь, Алена, если бы он хоть раз издал какой-нибудь звук, зашипел бы на меня, засвистел как-нибудь, хоть раз бы выразил недовольство своим тюремным положением... да если бы он укусил меня, мне было бы гораздо легче! Но, он всегда молчал и писал, в его глазах всегда было неизменное мудрое и дружеское расположение ко мне. Не помню, что я там вопил дальше, помню, что крушил все вокруг, разбил его печатную машинку, изблевался и отключился на лестнице, не дойдя до выхода.
Утром выполз наверх, похмелился и плакал над собственным ничтожеством и бессилием. Как же я был гадок для самого себя, Алена, ты не представляешь! Через три дня вспомнил, что разбил Писателю машинку. Купил новую, коробку клея и спустился вниз. В подвале все еще воняло моей блевотиной, разбитая машинка валялась на полу, а Писатель по-прежнему сидел за столом. Он перебирал пальцами пустые листы, а серые волосы на его голове были совсем седыми. Алена, я лепетал какие-то извинения, убирал все, что нагадил, и был так противен сам себе, что едва не изблевался снова.
Он ничего не писал почти три месяца. Незаконченное "До сотворения зимы" лежало на краю стола нетронутым. Я каждое утро приходил к нему, заискивал, унижался, симулировал дружбу, вспоминал, как здорово мы жили в коммуналке, а он неподвижно сидел в кресле и смотрел на меня с такой непередаваемой жалостью во взгляде... Он жалел меня, Алена! Однажды, видимо, он решил, что я достаточно наказан и тогда "До сотворения зимы" было закончено в три дня. И я, как законченный козел, потрусил с рукописью в издательство. И снова успех, заходящийся в агонии телефон, пустые водочные бутылки... Хотел поставить ему компьютер, но Писатель сразу же спрыгнул с кресла и ушел в дальний темный угол. Сидел там, пока я не вынес машину из подвала.
Потом были романы "Агний", "Вероятность Вероники" и, наконец, "Подземелье души". Я ставил на романах другие даты, выдавая их за написанные ранее... Сейчас он пишет "Прыжок на двести метров". Вот так, вот, Алена, я рассказал тебе все... в общих чертах.
Александр налил в бокал коньяк и промочил пересохшее горло. Алена сидела неподвижно, она ни разу не пошевелилась за весь его монолог. Когда тишина перевалила за минуту, она очнулась, сделала несколько глотков из своего судорожно сжатого в руках бокала и закурила. На ее щеках не было ни красных пятен, ни бледности, они были покрыты тонким, ровным глянцем спокойствия и выдержки. Александр молча пил и ждал, он уже наговорился.
- Ты не пытался покончить с собой? - спросила Алена, поднимая на него сухие серые глаза.
- Дважды, - усмехнулся он, - но я слишком большой трус для эля этого.
- Ты не хочешь показать мне свои рассказы? Написанные лично тобой?
- Боже упаси.
- Что ты думаешь делать дальше со всем этим? - она закурила, резко выдыхая тонкую, ровную, как стрела струйку дыма.
- Понятия не имею. Если бы знал что мне делать и как жить, я бы, наверное, не стал посвящать тебя во все эти события.
- А что стало с твоим другом? С тем самым, который поселил тебя на даче жены?
- Он тоже исчез, - сказал Александр и закурил, выталкивая из себя дым.
- Я так и думала. Двое видели твоего Писателя, и оба исчезли. Я буду следующей?
- Нет.
Александр подошел к бару, погремел ворохом бутылок и вытащил пистолет.
- Я купил его в самом начале "Прыжка на двести метров", хотел еще тогда застрелить Писателя, но книга была настолько гениальна, что я решил подождать, пока он ее закончит, а уж потом...
Алена с грохотом поставила свой бокал на прозрачный сервировочный столик и поднялась на ноги. На ее щеках снова горели красные пятна.
- Какая же ты дрянь, - сказала она. - Решил подождать, пока он для тебя книжку напишет, а уж потом пристрелить!
- Он чудовище, Алена! От него надо избавиться!
- Решил подождать, пока напишет, а потом избавиться! - Она стояла, сжав тонкие пальцы в кулаки, и на ее лице была брезгливость, словно она случайно наступила на лягушку. - Какой же ты гнус, Саша.
- Мне нужен был выход, Алена! Поэтому я тебе все рассказал! Ты говорила, что поможешь, что любишь меня! Что мне делать, Алена? Посоветуй?! - в безвольно повисшей руке Александра мелко подрагивал пистолет.
- Застрелиться тебе самому было бы слишком просто, - горько усмехнулась Алена. - Соверши хоть какой-то поступок в своей жизни - либо покажи Писателя всему миру и во всем сознайся, либо уничтожай рукопись новой книги, а после застрели его и живи дальше. Или не живи. Это все, что я могу тебе посоветовать, а теперь извини, мне надо ехать. Надеюсь, что тебя я увижу только после того, как примешь решение.
Алена ушла, нервно хлопая тапочками по паркету. Саша тяжело сел в кресло.
Она уехала, не попрощавшись. За окном пошел снег, наметая новые сугробы и увеличивая старые. Саша вытащил из бара вторую бутылку коньяка, распечатал ее и налил в бокал. Глядя на беззвучно парящие за окном хлопья, он ощущал тихую ненависть в душе и жгучую боль в желудке. Как тихо, подумал он, - какая тишина во всем доме! Будто и нет никого, никаких... вообще никаких писателей...