Михаил Ишков - Заповедник архонтов
«Здесь я, здесь, — знакомое, с гнусавинкой бормотанье проклюнулось в сознании. — Уже вторые сутки в зарослях отлеживаюсь. Что так долго в ящик играешь, не впервой вроде бы. Заждались тебя…»
Мне стало легче. Не придется гнить на вершине, никакая хищная тварь не тронет тело. Хоть и чужое, а все-таки свое. Кроме того, раз «Быстролетный» по поручению, значит, сознание будут переписывать с этого лилового хлопца, и в первозданное состояние я вернусь с опытом пребывания на Хорде. Невелика прибыль, но все же…
Между тем вершину холма начало густо затягивать туманом. Он наползал клубами, будто спешил. Уже в белесой мгле меня подхватили мягкие лапы манипулятора, втащили в шлюзовую камеру. Голова моя оказалась зажатой в чем-то, напоминающем шлем, потом оцепенело тело.
Затем молчание…
Часть I
Однажды китайскому мудрецу Чжуань Цзы приснилось, будто он красивая бабочка, порхающая над цветком. Утром мудрец задумался — кто же он на самом деле? Человек, которому привиделось, что он легкокрылая бабочка, или наоборот, бабочка, которой снится, будто она — китайский мудрец?
Глава 1
Не знаю, из чьих окороков и костей меня слепили на этот раз, однако в нынешнем своем теле я почувствовал себя намного лучше, чем при первом воплощении в хордянина. Изобразили стариком, однако здоровья и силушки хозяин отвесил, дай Бог всякому. Был я теперь высок, худ, костист, губы сделали потоньше, да еще с этаким чувственным изгибом. Нос большой, пеликанистый. На лбу и темени залысина, обрамленная венчиком седых, вьющихся перьев. Взгляд пронзительный… Зрачки у хордян — по-видимому, из-за обилия света — махонькие, темные. Мне же, по знакомству, устроил пошире и густо-бирюзовые. Одним словом, с точки зрения хордян я — смотрелся. Изобилие света не досаждало мне, наоборот, наоборот, я скоро отогрелся, и синюшная плоть приобрела лиловый оттенок.
Высадили меня на материке Дирах, далеко от тех мест, где располагались ртутные шахты. Материк был огромен, лежал на экваторе и, по мнению попечителя, являлся наименее освоенной территорией по сравнению с двумя другими континентами — Дьори и Такнаалом. Пустошей, дебрей, пустынных и безлюдных мест на Дирахе было достаточно. «Быстролетный» лег на грунт в горной местности, в широкой расщелине с покатым выглаженным дном. Ниже, в распадке позванивал ручей, у истока которого были расположены развалины какого-то сооружения. Я испытывал нестерпимое желание назвать эти руины древним «святилищем», «капищем», «храмом», но вокруг даже намека на ауру святости, таинственной силы, затаившейся в этих дремучих местах, не было.
На Хорде, в присутствии развалин, возможно, даже и культового характера я не испытывал никаких побочных волн, кроме сонного равнодушия, оцепенелого безразличия, которое испытывала эта земля к разумной расе, пригревшейся на ее широкой груди. Это могло означать только одно — мифологическая память у губошлепов стиралась долго, тщательно, на генетическом уровне.
Но этого быть не могло! С точки зрения эволюции подобный вариант был исключен напрочь! Без памяти предков, закрепленной в сказке, песне, детской считалке, в пословице, заговоре, поверье, мифе, наконец, губошлепы не смогли дотянуться до созидания ковчега. Кто-то силком тянул их за уши?
Всю планету?!
Каждую особь?!
Или они были чужие на этой планете?
Я решил не спешить, хорошенько все обмозговать. Устроился поудобнее на каменном выступе, привалился спиной к скале, осмотрелся…
Стояло лето, полный день, сушь… Вокруг меня простирался мир сверкающий, обременительный для глаз. Будь я человеком, уже через четверть часа лишился бы зрения; вряд ли здесь помогли бы и солнцезащитные очки. Под ногами островками лежал мерцающий мох, в который были воткнуты редкие «целлофановые» стебельки и такие же прозрачные кустики колючника. Здесь же ползали нелепые «организмы», поминутно выпускающие ростки, которые на глазах тянулись вверх, рождали соцветия, потом коробочки, которые с треском лопались, разбрасывая вокруг искры-споры. Здесь светилось практически каждое живое существо, а также камни, развалины, скальные столбы.
По берегам ручья, где торчали увесистые кристаллы-«валуны», суетились какие-то водяные жучки с глазами-искорками. По обе стороны от потока стояли грибообразные создания — местные деревья, — шляпки которых были утыканы бриллиантово поблескивающими остриями. Ниже тянулись заросли местного «камыша» — по их стекловидным листьям, лепесткам пышных бутонов ползали какие-то букашки. Ниже начинался пальмовый лес. Деревья представляли собой многоствольные сооружения, осененные «плакучей», как у наших тропических растений листвой. При набеге ветерка они позванивали…
Пусто… Никакого подспудного шевеления, ни раздумий, ни воспоминаний о былом, словно не было на Хорде, «былого». Телепатическая аура была чиста и естественна, как в первые дни творения, ничто не замутняло ее свободные переливы. Точно также вел себя сгусток воды в невесомости — этакий прозрачный шар, поверхность которого в отсутствие гравитации и под воздействием сил поверхностного натяжения, бездумно ходила ходуном. Мое провúдение не отливалось ни в какие конкретные — пусть даже непонятные — формы! Ничто не мешало заглянуть далеко вниз по течению ручья.
А ведь здесь, в расширившемся, поросшем пальмовым лесом ущелье было на что обратить внимание, возле чего постоять, подумать. Ниже по берегу натоптанный тракт ветвился, разбегался в разные стороны. На распутье возвышался вставший на попа, плоский камень. На камне просматривались вырубленные меты, указывающие, направо пойдешь, выберешься к поселению, налево — угодишь на ртутные шахты. Прямая дорога вела в неведомые дали. Решишь вернуться — попадешь в «замок».
Два дня (сутки на Хорде составляли около наших двадцати часов) провел я возле камня, питался, чем Бог пошлет. Потом отправился в сторону «замка». По пути занимался знахарством, просил милостыню.
Подавали… Два раза попадал в руки стражников, прикидывался слепым — бродяжничество на Хорде пресекалось самым решительным образом, босяков повсеместно отлавливали и отправляли либо на поселение, либо приписывали к шахтам, рудникам, гнали на лесоповал, на строительство дорог, на сбор водорослей. Меня спасал возраст. В обличье старика мне не о чем беспокоиться, губошлепы с видимыми увечьями, особи, дожившие до седых перьев, получали желтые билеты, и местные власти напрочь забывали о них.
В замок — или, скажем, форпост, где была сосредоточена местная власть и находилась резиденция губернатора, или, как выражались дирахи, гарцука — меня приволокли сразу, как только в одном из поселений я излечил нескольких губошлепов, захворавших мучной лихорадкой. Они вповалку лежали на земле, за пределами беднейшего квартала, возле кучи отбросов, — умирали тихо, скорбели молча, ни о чем не вспоминали: ни об инкубаторе, где провели детство, ни о годах, проведенных на шахтах, ни о заготовке рыбы в море, ни о мамках, к которым их выпускали раз в месяц. Никто даже в мыслях не вспоминал о результатах этих набегов, о возможных своих наследниках — по крайней мере, я ничего подобного не уловил. Сожалели исключительно о том, что вовремя под руководством старшего не удалось им перемучить эту хворь, а теперь, когда ковчегу больше не нужны их усилия и труды, кто им поможет? Кто сунет в рот спасительную конфетку, которая помогла бы им распасться на изначальные стихии и хотя бы в таком виде поучаствовать в строительстве священного, обещающего спасение всем поселянам корабля?
