Эдгар Берроуз - Последний из плейстоцена
Проболел он долго. Мы оба побаивались, что он не выкарабкается. Все это время мы нянчились с ним, как с младенцем; зато когда он начал поправляться, он стал доверять нам. Он больше не хмурился, не шарахался и не тянулся за оружием, когда мы оказывались поблизости; теперь он улыбался нам, и это была щедрая, привлекательная улыбка.
Сначала он бредил: все время говорил на странном языке в котором ни слова было не разобрать, с плывущими "л" и долгими гласными. Одно слово он повторял в бреду чаще других - "лилами". Иногда оно звучало как молитва, иногда - с мукой и отчаянием.
Карбюратор я починил. Ничего серьезного с ним не произошло: просто слегка засорился. Мы могли лететь, ведь наводнение спало; но был Джимбер-Джо, которого мы для краткости стали называть Джимом. Нельзя же было оставить его умирать, а для полета он был еще слишком слаб, поэтому мы и застряли. Мы даже не слишком спорили по этому поводу, просто приняли как само собой разумеющееся, что ответственность на нас, и все.
Стэйд был, разумеется, в восторге от первого практического применения своей теории. Не думаю; чтобы его можно было оттащить от Джима даже бычьей упряжкой. Но шли дни, и славный доктор все глубже уходил в свои мысли. Подготовка и прочие дела целиком легли на меня.
То, что мы не могли говорить с Джимом, раздражало меня. Хотелось задать ему очень много вопросов. Только подумайте! Перед нами был человек из каменного века, который мог бы рассказать массу интересного о своей жизни, а я не могу обменяться с ним ни единой мыслью. Но мы принялись исправлять это.
Как только он достаточно окреп, начались уроки английского. Поначалу все шло невыразимо медленно. Но Джим оказался способным учеником, и несмотря на отсутствие основ, быстро продвигался. У него была превосходная память. Он никогда ничего не забывал - если что-то узнавал, то навсегда.
Было бы слишком долго рассказывать о неделях его выздоровления и обучения. Он полностью поправился и научился говорить по-английски - и превосходно, потому что Стэйд высокообразованный человек. Это хорошо, что Джим учился английскому не у меня - казармы и ангары не то место, где можно приобрести академический выговор.
Если Джим был интересен нам, вообразите, чем были для него мы. Однокомнатная хижинка, выстроенная нами, казалась ему чудом архитектуры. Он рассказал, что его народ жил в пещерах, и он все думал, что это за странную пещеру мы нашли, пока мы не объяснили ему, что построили ее.
Заинтриговала его и наша одежда, а уж оружие было нескончаемым источником восхищения. Когда я впервые взял его на охоту и подстрелил зайца, он остолбенел. Может быть, он был просто напуган шумом, дымом и мгновенной смертью добычи; но если и так, этого не показал. Джим никогда не выказывал страха, возможно потому, что он его никогда и не ощущал. В одиночку, вооруженный лишь копьем с каменным наконечником да каменным ножом, он охотился на большого красного медведя, когда его настиг ледник. Он рассказал нам об этом.
- За день до того, как вы меня нашли, - сказал он, - я охотился на красного медведя. Дул ветер, снег и дождь хлестали меня. Ничего не было видно. Непонятно, куда было идти. Скоро я устал. Я знал - если лягу, то усну и никогда не проснусь. Но а конце концов не выдержал и лег. Если бы вы не появились на следующий день, я бы умер.
Как было ему объяснить, что его "вчера" - это пятьдесят тысяч лет назад?
В конечном счете мы все же продвигались, хотя я сомневаюсь, что он воспринял громадную дыру во времени от того момента, когда он покинул родную пещеру для охоты на большого красного медведя.
Когда он впервые понял, где оказался, и что тот день и его времена никогда не вернутся, он снова выдохнул знакомое слово - "лилами". Теперь это было почти рыдание. Я не знал, что столько сердечной боли, столько жажды можно вложить в единственное слово.
Я спросил его, что оно значит.
Отвечать ему пришлось долго. Он старался справиться со своими чувствами, что было совсем неожиданно. Обычно казалось, что у него эмоций нет.
- Лилами это девушка - говорил он, - то есть была девушка. Она должна была стать моей подругой, если бы я вернулся с головой большого красного медведя, Где она сейчас, Пат Морган?
- Старайся не думать о ней, друг, - посоветовал я. - Ты никогда больше не увидишь Лилами снова.
- Нет, увижу, ответил он. - Если я не умер, не умерла и Лилами, Я найду ее.
Самолет был настолько вне представлений Джима, что он даже не задавал о нем вопросов. Думаю, что другой человек при сходных обстоятельствах перепугался бы. Треск пропеллера, грохот выхлопов, дикий крен при взлете должны были испугать Джима, но он никак этого не показал. У него была физиономия вполне современного и весьма пресыщенного молодого человека.
Я дал ему свой старый костюм - брюки, горные ботинки и кожаную куртку. Он был гладко выбрит. Наблюдая, как мы скоблим свои подбородки, он настоял, чтобы и его побрили, а затем научился делать это сам. Трансформация была впечатляющей - из пещерного человека в Адониса через несколько движений ножницами и безопасной бритвой!
Я смотрел на него и думал о цивилизации, с которой ему вот-вот придется столкнуться. Очень скоро, думал я. Лилами для него станет лишь слабым воспоминанием. Но я не знал еще Большого Джима...
Мы, наконец, добрались до Москвы, и здесь чертовски дорого заплатили за неожиданного пассажира. Никто не верил в нашу историю. Я их, в общем, и не виню. Но что меня достало, так это их настойчивое желание доказать, что мы все шпионы, контрреволюционеры, нацисты, фашисты, капиталисты и все остальные, кого в Советской России предали анафеме.
Конечно, паспорта у Джима не было. Мы старались объяснить, что в плейстоцене паспортами не пользовались, но это ни к чему не привело. Они собирались нас расстрелять. В конце концов на помощь пришел американский посол, и они в качестве компромисса согласились выпереть нас из страны. Это меня устраивало - по сравнению с тем, что могло бы быть. В одном наш "русский опыт" пригодился: Стэйд и я решили держать язык за зубами относительно родословной Джима. Это было предложение Стэйда, и признаюсь, я удивился, услышав его. Добрый доктор никогда не отказывался от рекламы, а здесь ведь для него был отменный шанс постучать в барабан. Подумать хотя бы о научных почестях.
Однако Стэйду все это было неинтересно, так он сказал. Он внезапно стал со мной застенчив и кроток - начал говорить о трудностях с установлением абсолютной научной истины и все такое прочее. Предложил подождать немного пусть наш гигант сориентируется сам. Он бы оставил Джима ненадолго на мое попечение, так его ждут неотложные дела в Чикаго...
Я пожал плечами и согласился.
