Кирилл Берендеев - Добролюбов
Он поднял левую руку, пустой ладонью повернутую ко мне, как бы подтверждая отсутствие у него дурных намерений. Я продолжал молча смотреть за его действиями. Молодой человек отвел глаза и, бросив мимолетный взгляд за окно, уселся поудобнее на подоконнике и положил ногу за ногу. Шум внизу постепенно начал стихать, должно быть, собравшиеся зеваки узрели спину самоубийцы и посчитали это дурным знаком, знаменующим неизбежный провал моих переговоров. Чей-то голос, точно в подтверждение этой мысли, заполнив тишину, произнес:
- Тяни брезент, дубина. Не видишь, что ли... - и тут же замолк.
- Итак, капитан, - молодой человек вновь смотрел на меня. - Возьмите, пожалуйста, свою "пушку" двумя пальцами за ствол, спусковым крючком к себе. Вот так... - он показал мне. Я послушно последовал его примеру, понимая, что разоружение будет только мне на пользу. - Вытяните руку... убедившись, что я выполнил все, как он сказал, молодой человек проделал то же самое. Ясно, он не блефует. Из такого положения весьма непросто сразу же воспользоваться оружием. - Вторую руку за спину. Так. Теперь по счету "три" бросайте оружие вон в тот угол. Разумеется, я сделаю это одновременно с вами.
Я кивнул, выражая согласие. Молодой человек начал считать, и, едва произнес "три", как оба револьвера, сверкнув на солнце, полетели вправо и с грохотом ударившись вначале в стену, - никто из нас не рассчитал силы броска, упали на пол. На улице же наступило кратковременное замешательство, ропот пролетел по рядам зрителей, и, видимо, органов правопорядка и служителей Асклепия. За стеной так же послышался приглушенный шум, непонятно было, отчего он происходит, но, чтобы избежать возможной свалки с группой захвата, молодой человек подал голос, и, одновременно с ним, я спросил:
- Что дальше?
- Все в порядке, капитан... Дальше? Как, вы забыли? Я обещал назвать дату.
- Да, - я кивнул. - Дату. Я слушаю.
- Учтите, капитан, она будет двоякой.
- Не понимаю, - молодой человек тянул время намеренно, это уже больше раздражало, чем заинтриговывало.
- Сейчас объясню, разумеется, на примере. Просто вы узнали об этой дате восемь лет назад почти день в день с сегодняшним, как вам еще одно совпадение? - нет, не узнали, я неверно выразился. Или вспомнили или ощутили потребность заглянуть в туманную даль прошлого именно тогда, но на самом деле... на самом деле.... Все началось куда как раньше, если быть точным, - он снова выдержал долгую паузу, пристально оглядывая меня, точно анализируя мое нынешнее состояние, а, когда закончил анализ, произнес: - в начале лета тысячу девятьсот двенадцатого года от Рождества Христова.
Я ожидал услышать нечто более разумное и в ответ попросту расхохотался. Напряжение внезапно спало, мне стало легко и спокойно, все волнения, связанные с таинственной способностью молодого человека угадывать факты моей биографии, мигом улетучились; я даже допустил пару вариантов, где и при каких обстоятельствах он мог почерпнуть такие сведения. Чтож, вполне возможно, что я прав, процентов девяносто могу дать, осталось лишь сообщить ему об этом, сбить с толку, ошеломить, и тогда уже - взять голыми руками. Не уверен, что он попытается после этого сопротивляться.
Молодой человек был смущен и несколько ошарашен моей реакцией, но всего лишь несколько мгновений. Лицо его скривилось, рот дернулся. Но более никаких иных эмоций я прочитать не смог, оно вновь стало бесстрастно-флегматичным, и такая же отстраненная улыбка вновь сморщила щеки молодого человека. Он сидел на подоконнике, привалившись к раме распахнутой половинки окна, отчего лицо его освещалось ослепительными солнечными лучами лишь наполовину, погружая вторую в непроницаемый мрак. Кажется, он чувствовал эту удивительную черно-белую симметрию своего лица. Посидев в таком положении около минуты без движения - мой смех умер сам собой - он обернулся ко мне - тени разом стали мягче.
- Вы совершенно напрасно смеетесь, капитан.
- Вот как? Может, вы потрудитесь объяснить, отчего же.
Я снова не мог видеть его лица. Молодой человек хмыкнул, но ничего не сказал.
- Решили прекратить дискуссию?
Молодой человек медленно произнес с легкой ноткой печали в голосе:
- Это не дискуссия, капитан, - солнечный луч снова вырвал часть его лица из темноты.
- А что же?
- Узнавание. Долгий, мучительный, но необходимый процесс. Вы ищете себя во мне, меня в себе, мы медленно сближаемся, сходимся, начинаем понимать друг друга, осознаем сопричастность, согласие, сходство, идентичность. Мы проделываем путь друг в друга, становимся тем, кем надлежит нам быть, кем мы были когда-то и... на этом процесс заканчивается.
- А что начинается?
- Уже ничего, капитан. Ничего более не потребуется, никаких усилий, больших, чем были приложены, просто мы станем и все.
Я покачал головой, но комментировать его слова не решился. Былой запал неожиданно испарился, еще минуту назад я собирался сообщить ему, что не верю его чепухе, что знаю, откуда он почерпнул свои сведения обо мне, что все представление, что он устроил передо мной не более чем грошовая комедия дельарте. Однако так ничего не сказал: не решился или побоялся прервать не знаю, но почему-то мне захотелось дослушать молодого человека до конца. Он второй раз говорил об одном и том же, но дополняя и уточняя свои слова. Впрочем, разглагольствования молодого самоубийцы понятнее от этого не стали, скорее, напротив. Последняя его фраза мне понравилась меньше всего, но прерывать я его не смог, хотя и побаивался, что молодой человек выкинет какую-нибудь штуку, все же, в некотором смысле, я у него в заложниках.
- Собственно, - продолжил он, - мы уже почти стали, разоружившись. Я сделал шаг навстречу вам, вам же остается сделать нечто подобное со своей стороны; тогда и только тогда вы сможете понять меня и оценить мои намерения. И поступите так, как велит вам рассудок.
- О чем вы?
- Давайте лучше вспоминать. Я говорил вам о двенадцатом годе, число помню плохо, уж извините, не то двадцатое, не то двадцать второе июня. Теплый летний денек, ясный, спокойный, ни ветерка, это я помню превосходно. Вы снимали тогда меблированную комнату, ну, комнату, не комнату, но угол уж точно на последнем, шестом этаже доходного дома госпожи Галицкой. Мерзкий захолустный тупик на окраине города, в двух шагах от Невы. Зимой эти доходные дома наводнялись крестьянами, отправляющимися в столицу на заработки со всех окрестностей, летом же тупик пустел, поскольку все местные клошары, прошу прощения, за французское слово, в те времена это было модным, так вот, вся босота отправлялась, напротив, в пригород. Вы оставались едва ли не в гордом одиночестве, вечный студент, играющий на бегах и подрабатывающий в артелях на строительстве дорог; так, помнится, в восьмом году вы вкалывали на постройке моста, соединившего вашу глушь с центром города. Вы тогда читали репортажи со скачек в бульварных листках, скандалы, связанные с употреблением доппинга, так это называлось в те времена, разного рода рекламы, сообщения о приеме на работу, бродили по городу и стучались в двери всевозможных забегаловок и лавок. А вырученные деньги пропивали в компании сундука, стола, и, если повезет, девки, которую обыкновенно не пускают на Невский тамошние господа сутенеры, дабы не пугала клиентов непотребным видом. Так что ей и оставалось: полтинник с носа в лучшем случае, да штофчик на пару, чтобы не было мучительно стыдно. Или противно, уж как повезет.
