Рэй Брэдбери - Ночь семьи
Она вздохнула.
— Ну что, Тимоти? Пойдем вниз? Она вошла в него, как рука в перчатку.
— Смотрите все! — Тимоти поднял стакан горячей алой жидкости, подождал, пока все к нему обернутся. Тетки, дядья, кузины, братья и сестры!
И он выпил все до дна.
И протянул руку в сторону своей сестры Лауры. Поймал ее взгляд и, тихо шепча, заставил ее замолчать и застыть. Он шел к ней и чувствовал себя огромным, как деревья.
Гости замолкли и теперь все смотрели на него. Из темных дверных проемов уставились на него бледные лица. Никто не смеялся. На мамином лице было написано изумление. Папа выглядел озадаченным, но довольным — и с каждым мигом все более гордым.
Он нежно прихватил ее яремную вену. Пьяно качались огоньки свечей. Ветер играл на крыше. Родня таращилась на него. А он набил полный рот поганками, проглотил; потом хлопнул по бедрам руками и закружился.
— Смотри, дядя Эйнар! Наконец-то!..
Машут руки. Бьют ноги. Несутся мимо лица.
Не успев понять, что происходит, Тимоти оказался на верхней площадке лестницы. Тут он услышал мамин крик далеко снизу.
— Тимоти, стой!
— Эгей! — закричал мальчик и кинулся вниз, молотя руками по воздуху.
На полпути вниз крылья, которые, как ему казалось, несли его, исчезли. Он закричал. Дядя Эйнар подхватил его.
Тимоти, белый как мел, упал на протянутые руки. А его губы сами собой выталкивали слова:
— Это Сеси! Это Сеси! — пронзительно кричал, не повинуясь мальчику, его рот. — Сеси! Приходите взглянуть на меня все, это наверху, первая комната налево!
И долгий звонкий смех. Тимоти пытался совладать со своими губами и языком, заставить смех замолкнуть — и не мог.
Смеялись все. Эйнар опустил мальчика на пол. Он побежал, проталкиваясь в темноте мимо родни, которая поднималась к Сеси, — поздравить ее. Тимоти с грохотом распахнул дверь на улицу. Сзади обеспокоенно звала мама.
— Сеси, я тебя ненавижу, ненавижу!
В глубокой тени под старой сикоморой Тимоти стошнило. Избавившись от ужина, он упал и, рыдая, колотил по опавшей листве. Потом затих. Из кармашка рубашки из спичечного коробка вылез паучок, спрятавшийся туда от суеты. Чок прошелся по руке мальчика. Пробежал по шее, залез в ухо пощекотать. Тимоти покачал головой.
— Не надо, Чок. Отстань.
Как будто перышко коснулось барабанной перепонки — это Чок погладил ее щупальцем. Тимоти дернулся.
— Чок, прекрати!
Но всхлипывал он уже не так горько.
Паучок сбежал по его щеке, замер под носом, заглянул в ноздри, словно пытаясь разглядеть мозг, а потом вскарабкался на кончик носа и уставился на Тимоти зелеными бусинками глаз. Наконец Тимоти не выдержал и засмеялся.
— Убирайся, Чок!
Тимоти сел, шурша листвой. Земля была ярко освещена луной. Из дома доносился приглушенный гул голосов — играли в «зеркало». Гости пытались узнать себя — хотя, конечно, им никогда не приходилось видеть себя в зеркале. Они в нем попросту не отражались.
— Тимоти… — Крылья дяди Эйнара распахнулись, дрогнули и закрылись с литавренным гулом. Сильные руки подняли мальчика как пушинку и посадили на плечо. — Не огорчайся, племянник Тимоти. Каждому свое, и дорога своя у каждого. Подумай, как тебе повезло. Какой ты богатый. Ведь для нас мир мертв. Мы слишком много видели — поверь. Жизнь всего прекраснее для тех, кто живет меньше других. Это тот случай, когда унция стоит дороже фунта, Тимоти. Помни это.
Весь остаток ночи, от полуночи до рассвета, дядя Эйнар сам водил его по дому из комнаты в комнату и пел. Опоздавшие гости опять подняли суету. Тимоти увидел пра-пра-пра-пра… и еще тысячу раз пра-прабабушку, закутанную в египетские погребальные пелены. Она молча лежала у стены, точно прожженная утюгом гладильная доска, и в пустых темных глазницах мерцали далекие, полные мудрости огоньки. За завтраком, в четыре утра, тысячу-раз-прабабушка неподвижно сидела во главе самого длинного стола.
Многочисленные молодые кузены и кузины вовсю веселились вокруг хрустальной пуншевой чаши. Блестели оливковые глаза, кружили вокруг стола вытянутые дьявольские лица, увенчанные шапками бронзовых кудрей; потом они неприлично перепились допьяна и затеяли возню — их полуюношеские-полудевичьи тела сплелись в борьбе.
Ветер окреп, звезды сияли и пламенели, шум усилился, пляски ускорились, да и пить стали больше. Тимоти слышал и видел тысячи разных вещей разом. Темнота клубилась и роилась, пролетали и возвращались бесконечные лица…
— Слушайте!
Гости затаили дыхание. Далеко отсюда, в городке, шесть раз пробили часы. Праздник кончался. Как по сигналу — и в такт бою часов — сотня голосов затянула песню, которую пели еще четыре века назад. Этой песни Тимоти никогда не слышал. Гости пели, обняв друг друга, медленно раскачиваясь в хороводе; и вот где-то в холодном далеко утра часы закончили вызванивать мелодию и замолкли.
Начали прощаться; зашуршала одежда; мама с папой, братья и сестры выстроились в ряд, чтобы пожать руку каждому гостю, поцеловаться с ним. Небо за открытой дверью порозовело и осветилось у горизонта, и холодный ветерок вбежал в дом.
Мало-помалу затихали смех и крики, удалялись приветственные возгласы. Заря наступала. Все обнимались, и плакали, и думали о том, что в мире для них остается все меньше места. Когда-то они встречались каждый год, а теперь целыми десятилетиями родня не видела друг друга.
— Не забудьте — встречаемся в Салеме, в тысяча девятьсот семидесятом! — крикнул кто-то.
Салем. Тимоти устало считал про себя. Салем, 1970. Там будет и дядя Фрай, и дедушка с бабушкой, и тысячу-раз-прабабушка в ее ветхих пеленах. И мама с папой, и Элен, и Лаура, и Сеси, и Леонард, и Бион, и Сэм, и все остальные. А он? Доживет ли он? Может ли он надеяться прожить столько?..
С последним порывом холодного ветра улетели последние гости — развевающиеся шарфы, хлопающие крылья нетопырей, сухие листья, стремительные волки; негромкий вой, и суета, и чьи-то полуночные видения, и чье-то безумие.
Мама закрыла дверь; Лаура взялась было за метлу.
— Нет, — сказала мама, — приберемся ночью. А сейчас всем нам надо поспать.
Папа спустился в погреб, за ним — Лаура, Бион и Сэм. Элен и Леонард поднялись наверх.
Тимоти побрел к себе по затянутому крепом холлу. Проходя мимо зеркала, с которым играли гости, он увидел в нем себя. Бледное лицо. Лицо того, кому суждено умереть. Ему было холодно, он дрожал.
— Тимоти… — позвала мама. Он остановился под лестницей. Мама подошла, дотронулась до его лица.
— Сыночек, — сказала она. — Мы любим тебя. Помни это. Мы все тебя любим. И неважно, что ты не такой, как мы; и неважно, что однажды ты уйдешь от нас. — Она поцеловала его в щеку. — А если и когда ты умрешь, твое тело будет покоиться в мире, и никто тебя не потревожит — мы присмотрим за ним. Ты будешь вечно лежать в покое, а я каждый год в канун Всех Святых буду приходить к тебе и укладывать тебя поудобнее.
