Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти
Строго говоря, тут не на что было смотреть. Аля и без света помнила наизусть интерьер пещеры и все равно всякий раз, добравшись до Семикрестка, зажигала фонарик, ощущая, как с каждой секундой по капле вытекает энергия из драгоценных батареек, и водила бледным лучиком по сторонам. Наверное, в глубине души она надеялась, что Тошка окажется здесь, что он все-таки вернулся, нашел дорогу назад и каким-то чудом дополз, а теперь лежит где-то рядом, возможно, на расстоянии вытянутой руки, без сознания или просто слишком слабый, чтобы откликнуться на ее зов. Слишком слабый, чтобы хотя бы прошептать.
Но его никогда не оказывалось рядом. Только невидимый свод пещеры, до которого не добивал экономный пучок света, да гладкость ноздреватых серых стен, пробуждающая воспоминания об уютном кирпичике пемзы, лежащем на краю ванны, да пугающая и одновременно манящая темнота расходящихся тоннелей.
Семь путей начинались здесь. Семь путей разбегались отсюда в разные стороны. Из этой проходной пещеры размерами чуть меньше школьной столовой или спортзала, но значительно больше учительской, где еще пару месяцев назад Аля пила чай и делила нехитрое угощение вроде домашнего «курабье» и конфет со своими коллегами.
Если отбросить направление, ведущее от Семикрестка назад к Лежбищу, а также рудиментарный огрызок заваленного хода, то путей оставалось всего пять. Как пальцев на руке. Аля так и заучивала их-по названиям пальцев, и до сих пор пользовалась этими названиями, хотя давно уже знала все здешние ходы-переходы как… как, собственно, и положено знать свои пять пальцев. Например, самый правый ход, то есть мизинец, вел к Поилке, безымянный палец – прямиком в Колонный Зал, средний и большой пальцы закольцовывались на манер принятого среди иностранцев жеста «ОК», что значит, «все хорошо», а вот указательный – и с ним было далеко не все хорошо – в конце концов выводил к Обрыву.
Посветив по очереди в каждый из тоннелей, словно детский врач со смешным зеркальцем на лбу, который последовательно заглядывает в уши, ноздри и горло малыша, Аля выключила фонарик. И через полминуты включила снова, поярче: ей показалось, что в проходе безымянного пальца в районе первой фаланги взгляд наткнулся на что-то непривычное. Что-то, чего она не замечала там прежде, сильно напоминающее силуэт прислонившегося к стене сидящего человека. Аля устремила в ту сторону луч фонарика и взгляд своих слезящихся, сильно сощуренных глаз, и сама устремилась следом, не замечая того, сделав три или четыре ползка, слава Богу, безболезненных… И только здесь остановилась, не удержав в груди горький вздох разочарования. Всего лишь неровность в скале. Неуклюжий выступ в изгибающейся стене высотой в половину человеческого роста, кстати сказать, не в первый раз сыгравший с ней эту злую шутку.
Злясь на себя, Аля щелкнула колпачком на рукоятке фонарика, закрутив его по часовой стрелке до упора. Подождала минуту, успокаиваясь и… щелкнула снова. А вдруг там, за выступом… – мелькнула несмелая догадка. Слишком несмелая, чтобы оформиться до конца.
Но нет, конечно же, никого там не было. Только скала, гладкая и пористая, как щека великана, увиденная глазами Свифтовского Гулливера, и выступ в ее основании, похожий на огромный уродливый нос. Все остальное – коварная игра света, тени и болезненного воображения.
На этот раз Аля не только отключила фонарик, но и прицепила его к поясу, подальше от соблазна. И все равно долго еще не могла заставить себя отвести взгляд, уже не видящий, от входа в тоннель безымянного пальца.
Ей нужно было не туда, а в соседний, иначе говоря, в мизинец, причем не мешкая. Жажда уже высушила губы, а кончик языка воспалился от постоянного облизывания, так что эти шестьдесят три ползка с двумя поворотами и долгой остановкой в конце ей следовало сделать как можно быстрей.
Но что-то как будто принуждало ее застыть в этой напряженной позе и снова и снова вглядываться в черноту в том месте, где меркнущий луч фонарика высветил напоследок овальную арку входа, и злополучный выступ справа, и спешащие друг навстречу другу стены. Что-то влекло ее туда, в тоннель безымянного пальца. Того самого, на котором замужним женщинам полагается носить обручальное кольцо. Вспомнив об этом, Аля непроизвольно сжала правую ладонь в кулак. Медленно разжала. Свое она оставила дома, чтобы не потерять и уберечь от царапин. Да и пальцы в последнее время стали какие-то неуклюжие, распухли, как сосиски, без мыла уже и кольцо не наденешь. А мыло под землей – большая роскошь, в модуль жизнеобеспечения не вписывающаяся, так Тошка сказал. А еще он сказал: «Кстати, ты в курсе, что первое мыло древние индийцы получили случайно, когда сплавляли вниз по Гангу тела своих кремированных родичей?»
Это воспоминание подействовало на Алю, как порция свежей соли на старую рану. Если и не взбодрило (взбодрить ее сейчас смогла бы разве что ванна, полная белоснежной пены и горячей воды, ванна, над которой поверх осточертевшей стиральной доски возвышался бы поднос с парой яблок, кружкой молока и бутербродом из половинки трехкопеечной булочки с маслом и сыром; о большем Аля и не мечтала) то, по крайней мере, вывело из прострации. Не время витать в облаках, раздраженно одернула себя Аля, время ползти. Что бы ни говорил по этому поводу А. М. Горький.
Поэтому она поползла, решительно, даже зло, но в то же время экономя силы, четко просчитывая каждое движение. И на этот раз, проползая мимо, даже не обернулась в сторону тоннеля, ведущего в Колонный Зал. В то место, где ей в последний раз было хорошо. Им обоим было…
В тот день – вполне возможно, что где-то там наверху, в сотнях метров над их головами, в безлюдном царстве ковыля и саксаула как раз стояла глубокая ночь, но поскольку оба они не спали, для них это был как бы день – так вот, в тот день они оказались здесь случайно. Можно сказать чудом. Тогда Семикрёсток еще представлял собой действительно Семикресток, и они успели уже изучить большинство исходящих из него путей. И тот, что вел к озеру-колодцу, в котором Тошка искупался, несмотря на ледяную воду, а потом полночи изводил Алю монотонной зубовной дробью и каждые сорок минут дрожащим голосом просил коньяка. И тот, что заканчивался обрывом, до дна которого они не досветили фонариком, не докричались через сложенные рупором ладони, а брошенный вниз камешек отозвался гулким эхом только на счет «И-и-и шесть!» И совсем короткий, упирающийся в уютный сухой тупичок, в котором они провели две ночи и окрестили Лежбищем. И, наоборот, длинный и довольно трудный путь, по которому они пробирались часов семь, стараясь не думать о том, как будут возвращаться, а в итоге неожиданно для себя снова оказались на перекрестке семи дорог. Слава тебе, Боженька, на том же самом. Тошке, правда, все равно пришлось вернуться наследующий день, нырнуть в ответвление большого пальца и спустя без малого треть суток вынырнуть из среднего-чтобы отмотать веревку, которой они накануне отмечали пройденный путь. А Аля все это время ждала его в Лежбище, свив себе настоящее гнездо из двух спальников, закутавшись в них с головой и в слепящем свете налобника мечтая также, с головой, уйти в Любимую Книгу, чтобы не чувствовать полного – на многие километры в любую сторону -одиночества и не вздрагивать каждый раз при звуке далекой капели, падающей с высокого потолка в огромное черное блюдце Поилки. А еще – не думать о том, что это Лежбище, эта уютная пещерка-альков неподалеку от водоема, в центре которой Аля соорудила свое гнездышко, вполне вероятно, раньше служила берлогой какому-нибудь доисторическому пещерному медведю… или даже льву, который, в отличие от своих соплеменников, не пожелал селиться на равнинах или в предгорьях.
