Владимир Контровский - Трудно быть богом обитаемого острова
Он болезненно морщился, прижимая к груди правую руку, вывихнутую Маком, он был уже не опасен и даже, как показалось Маку, жалок; и ненависть Мака уходила водой в песок, и тут вдруг в левой руке господина бригадира появилась граната.
Но господин бригадир не успел отщёлкнуть кольцо — Максим выстрелил раньше.
А потом всё кончилось. В холле появились люди, они уносили раненых и собирали оружие, и убитых они уносили тоже, и своих, и чужих, а Максим словно бы отключился: он наблюдал за собой со стороны и недоумевал, почему это Мак Сим стоит столбом, когда все вокруг заняты делом.
Из оцепенения его вывел Странник. Он появился непонятно откуда — вынырнул как из-под земли — и довольно ощутимо ткнул Максима в бок.
— Психика у вас, молодой человек, конечно, здоровая, однако запас её прочности небезграничен. За сегодняшний день вы подвергли вашу психику экстремальным нагрузкам, и поэтому я приказываю вам отдохнуть — немедленно. Вас проводят.
С этим словами он качнул своим лысым черепом в сторону лестницы, ведущей на второй этаж; Максим машинально проследил направление его взгляда, и…
На лестничной площадке стояла Рада — тоненькая, лёгкая, в тёмном платье, — стояла, прижав к груди руки и упершись кулачками в подбородок. Она стояла и смотрела на Мака, и в серых глазах её тонула в слезах робкая улыбка.
Максим покачнулся и пошёл к ней. Мир свернулся в кокон, и в коконе этом не было больше ни крови на полу, ни копоти на потолке, ни пулевых выбоин на стенах, ни стонущих раненых, ни мёртвых тел, ни оружия, ещё вонявшего смертью. И не было ни столицы страны ещё не добитых Неизвестных Отцов, ни даже полумёртвой планеты Саракаш — была только Рада и её серые глаза, смеющиеся и плачущие одновременно…
А в проломленных воротах Департамента специальных исследований, в сожжённом бронированном транспортёре, налетевшем на термическую мину-ловушку, догорал труп господина государственного прокурора, так и не узнавшего, чем же всё-таки ушастый упырь Странник купил честного и прямодушного Мака Сима.
* * *Рада лежала неподвижно. Лицо её было восковым; она то едва слышно дышала, то затихала, и Максим холодел от мысли, что всё, что её больше нет. Какая гадость, говорил он себе, какая гадость. Бедняга Гай, солдат, тренированный крепкий парень, и тот очень тяжело переносил лучевое похмелье — Мак помнил, как это было, — а тут хрупкая девочка. Если она умрёт, я никогда себе этого не прощу: если это цена свободы, я не готов платить такую цену.
Максим прижимал ей пальцами виски, чувствуя, как еле-еле, затихая, бьётся у него под рукой тоненькая жилка, силясь протолкнуть засыпающую кровь, и держал девушку психомассажем, настроившись на неё, переливая в себя её боль и подпитывая Раду своей биоэнергией. Сумасшедший день, начавшийся со звонка господина государственного прокурора — как давно это было, прошла целая вечность, — и закончившийся перестрелкой в Департаменте, обернулся вечером, уже превращавшимся в глухую беспросветную ночь. Да, в беспросветную, потому что если Рада умрёт… Максим стиснул зубы. Работай, приказал он себе, работай, массаракш, это тебе не под пулями скакать. Ты взялся спасать целую планету, так спаси для начала одного-единственного человека этой планеты, девушку, брата которой ты спасти не сумел. Если она умрёт или повредится рассудком… Как там сказал Странник? «Ты знаешь, что это твоё лучевое голодание в двадцати процентах случаев приводит к шизофрении?». А если Рада, моя маленькая Рада, как раз и попадёт в эти проклятые двадцать процентов, массаракш-и-массаракш?
Он потерял счёт времени, удерживая Раду, ускользавшую из его рук за ту грань, откуда не возвращаются, и не сразу заметил (а когда заметил, то не сразу поверил), что лицо её порозовело, а дыхание наконец-то выровнялась. На Максима навалилась опустошающая чудовищная усталость, словно он голыми руками свернул шею тахоргу. Мак осторожно прилёг рядом с Радой, взял её за руку и уснул — мгновенно, как застреленный.
А проснулся он от ощущения тепла и света, хотя была глубокая ночь, и темноту за окном разгоняли только отблески ламп наружного освещения. Максим чуть повернул голову и встретил мерцающий взгляд Рады: приподнявшись на локте, девушка смотрела на него, и глаза её были глазами бездны, в которую нестерпимо хочется упасть, не спрашивая ни о чём. Он притянул к себе её послушно прильнувшее к нему тоненькое тело и забыл обо всём, что происходило за пределами их ложа, их комнаты, за стенами Департамента и дальше, по всей встревоженной стране, до самого океана и до восточных гор, до северных границ с Хонти и Пандеей, до Голубой Змеи и до радиоактивных пустынь выжженного юга…
Раду он удержал, не дал ей соскользнуть в чёрное никуда и не позволил превратиться в полуразумное существо, блуждающее в сумерках сознания, но у Максима Каммерера была всего лишь одна пара рук, а в Стране Неизвестных Отцов (теперь уже в бывшей стране Отцов) страдали и мучались миллионы людей, и каждый пятый из них был обречён на безумие.
…Выходящие из долгого ментального морока дорого платили за своё пробуждение. По улицам столицы бесцельно и бессмысленно бродили тысячи людей с потухшими взглядами; они падали и лежали неподвижно или, дёргаясь в судорогах, вываливались из окон и гибли под колёсами автомашин, за рулями которых сидели такие же, как они, плохо ориентирующиеся в перевёрнутом мире. Они кончали жизнь самоубийством или тихо умирали по закуткам и закоулкам — не было рядом с каждым из них своего Мака Сима, чтобы удержать и спасти. Психиатрические клиники были переполнены, страну захлестнула эпидемия шизофрении. А выродки — выродкам было не до своих сумасшедших сограждан: выродки делили власть.
* * *— Народ, — стоявший на трибуне человек в добротном костюме театрально взмахнул рукой, — получил свободу! Тирания Неизвестных Отцов низложена, — человек переждал, пока стихнут положенные овации, — и власть перешла в руки Временного Совета. В истории нашей многострадальной державы открыта новая страница, на которой золотыми буквами будет вписано наше будущее!
Театр какой-то, подумал Максим. Слова, слова, красивые слова, но что скрывается за этими словами? Он знал человека, стоявшего на трибуне — Тогу Говорун был ближайшим сподвижником небезызвестного Калу Мошенника, возглавлявшего фракцию вождистов до того, как Мошеннику удалось пролезть на официальный пост в Департаменте пропаганды (после чего Калу благополучно расстался с революционными идеалами). Говорун занял его место, стал лидером вождистов и теперь активно рвался к власти, не брезгуя ничем. Максим ничуть не сомневался в том, что вождисты возьмутся за оружие, если парламентские методы борьбы не принесут им желаемого успеха — по сути своей эти люди нисколько не отличались от офицеров-заговорщиков, ставших в своё время Неизвестными Отцами.
