Наталья Менщикова - Тайна Мебиуса
Воспринимал Эрвин Альбертович свой предмет как нечто эстетическое, чаще музыкальное.
- Давайте-ка, причешем эту функцию!
- Смотрите, какая красивая функция получилась!
- Сведем все к этому мажорному гармоническому ряду!
- А теперь применим к этой симпатичной конструкции правило Лопиталя!
Он учил нас, что если задача решена правильно, то ответ получается обязательно красивым, а если ответ некрасивый, "непричесанный", наверняка где-то допущена ошибка. Мне он казался свежим седовласым Ветром в исключительно негармоничном ряду наших преподавателей.
Был у нас, например, профессор физики по фамилии Крейндель. Все студенты называли его просто Кренделем. Это ему соответствовало, потому что всякий раз он заклинал, произнося постулат-"присушку" типа:
- Каждый уважающий себя электронщик (а именно физиками-электронщиками мы готовились стать),... - здесь наступала испепеляющая пауза, - обязан знать! - голос подымался до визга - чему равен заряд электрона.
Кто не знал этого с точностью до десятитысячных - получал "ноль баллов" на коллоквиумах, которые Крендель любил проводить. Эти "ноль баллов" он ставил с особым удовольствием, наверное, потому, что "ноль" был символом кренделя, сушки, его фамилии-кликушки.
Впрочем, студенты-электронщики называли Крейнделя Кренделем исключительно удобства произношения ради, потому что внешне профессор напоминал совсем другое чайное лакомство со своей кудрявой черной шевелюрой, яркими пингвиньими глазками, яблочково-румяными щечками.
Хорошо, что работал профессор не в пищевом институте. А то, по рассказам моей соседки, которая там училась, у них еще не такие вкусненькие истории случались. Однажды пришла телеграмма их преподавателю от благодарного выпускника, который открывал свой собственный частный ресторанчик у себя в Туле. Она начиналась так: "Уважаемый Мармелад Батырбекович!" Отроду он был Зеймфиром Батырбековичем. Настоящее имя еще одной преподавательницы давно забылось, сохранилось только прозвище Люля-Кебаб.
А не сдавшие зачет студенты съедобного вуза частенько вопрошали, дежуря у дверей кафедры технологии виноделия:
- Револьвер Алексеич не знаете где?
Однако Револта Алексеевича - таково настоящее имя преподавателя, - днем с огнем было не сыскать.
Ну да я опять села на свой конек с именами. Это у меня часто бывает. Все уж давно привыкли.
***
Сижу я в помещении типа строительного вагончика, в нем какая-то баня имеется, и разговариваю с Эрвином Альбертовичем. Он уже давно в Германии живет и немецким студентам о красивых функциях рассказывает, а в Москве по какой-то надобности случился, куда я давным-давно переехала, выйдя замуж. Когда я была студенточкой, - мне он нравился больше, чем преподаватель, даже больше, чем любимый преподаватель. Теперь чувства мои уже давно ветер времени унес и только привкус романтической свежести шевелил моими губами:
- А знаете, Эрвин Альбертович, вы мне так нравились, так нравились...
Мы еще что-то вспоминали, а потом он заторопился в Шереметьево на самолет. Я проводила его до ближайшего метро и вернулась к вагончику.
На улице меня сильно просквозило и очень хотелось согреться. В кармане лежал заветный ключ от вагончика-бани, который мне доверила общественность. С этой банной мечтой я вставила ключ в замочную скважину и - о боже! - дверь отходит и распахивается: я же помню, я ее закрывала!
Не может быть! Баня-вагончик заполнена людьми и уже отдаленно напоминает баню, потому что все эти люди - бомжи, грязные и оборванные, которые каким-то образом забрались туда. Они пьют, едят, все кругом хватают грязными руками и раскидывают.
Женщина-бродяжка красит запаршивленные губы моей помадой. Помада яркая и страшно контрастирует с ее безобразным землистым лицом, сплошь покрытым струпьями.
Мне делается противно. Я закрываю дверь. Думаю: что же теперь делать? Вызывать милицию? Это само собой разумеется. А кто будет убирать после этих нищих грязь? Боже, скоро придут люди, а сюда невозможно зайти, в эту помойку... До любой мелочи дотрагиваться противно. Фу, гадость!
Я проснулась от тошноты. Рука потянулась к книжному шкафу. В этот раз я не выбирала, - взяла первую попавшуюся книгу, чтобы окончательно проснуться и преодолеть чувство гадливости, вызванное сном. Мне попала книжка, которую я вчера взяла в библиотеке. Зощенко. Повесть "Перед восходом солнца". Открываю первую страницу.
И меня будит Зощенко. Совсем другой Зощенко. Не тот, к которому я привыкла.
Начиналась повесть так: "Я часто видел нищих во сне. Грязных. Оборванных. В лохмотьях. Они стучали в дверь моей комнаты. Или неожиданно появлялись на дороге. В страхе, а иногда и в ужасе я просыпался..."
Дальше Зощенко подробно всматривается в свою жизнь, в свое детство, там пытается найти причины своего страха, пытается выяснить, что для него символ нищего, нищеты.
Во сне всплывает незнакомое ему имя Павел Петрович Чистяков, которое вдруг оказывается знакомым, только давно забытым. Однажды в детстве, когда его отец умер, они с матерью пришли к Чистякову, который был начальником Мишиного отца по Академии художеств, от него зависело получение пенсии. Миша с матерью унизительно дожидались его на лестнице. Детские воспоминания Зощенко хранили слезы матери и образ брезгливо отвечающего Чистякова.
К этой сцене потом добавились другие горькие воспоминания. Взрослый Зощенко понимает, что боится руки нищего, руки, которая может отнять. Он понял, что этот страх преследует его не только во сне, но и днем. Каждый вечер он всегда тщательно проверял ключи и запоры на дверях, на окнах. Он не мог заснуть, если дверь была открыта. Первая глава его повести так и называется "Закрывайте дверь".
Черт! Какие совпадения! Ведь я не читала этой повести раньше, мне даже как-то не приходилось слышать о ней, но до чего же похожи страхи. И надо было взять в руки эту книгу, когда мне приснился именно этот сон! Я ведь тоже испугалась грязных рук, которые трогают мои вещи, внедряются в мою жизнь.
И самые страшные строчки старинного романса на стихи Беранже "Нищая", одного из любимых мною, вдруг напеваются с утра: "у входа в храм одна в лохмотьях старушка нищая стоит"..., "и летом и зимой босая, о, дайте милостыню ей"... Зощенко тоже вспоминает романсы, только совсем по другому поводу, анализируя, жаль ли ему безвозвратно ушедшего дореволюционного времени.
Повесть написана им при победившем социализме, к которому он относится оптимистически. Я же проецирую положение нищенки на себя и страшусь старости, потери привлекательности, а в конечном итоге и смерти, - в общем-то, это нормально и естественно, инстинкт самосохранения.
