Виталий Чернов - Сын розовой медведицы
- Поешь мяса, и ты станешь здоровой, - сказал Урумгай жене.
Но жена закрыла печальные глаза и отвернулась.
Отец с сыном совершили перед едой омовение. Потом они молились, обращая взор к востоку. И опять Садык учился у отца, повторяя все его движения и слова, которые тот бормотал.
- Алла! О алла! - повторял мальчик и, прижав к лицу красные от холодной воды ладошки, доставал головой до молитвенного коврика.
Потом они ели. Ели не торопясь, но обильно, и мало разговаривали. Плоское, с редкими усиками лицо Урумгая лоснилось от жира и светилось довольством. Садык, полнощекий, розовый, с заплывшими от сытости глазами, тоже был очень доволен; подражая отцу, прочищал отрыжками горло и вытирал о черную голову жирные от бараньего сала руки.
После еды Урумгай опять провел ладонями по лицу и тотчас же это сделал Садык. Потом отец встал и, не глянув на сына, ушел в юрту, но почему-то вернулся быстро. Садык заметил, что лицо отца стало совсем плоским и серым, как круглый камень ручной мельницы, которой мать размалывала зерно для лепешек. Садык любил лепешки, особенно горячие, только что вынутые из золы.
- Плохие у нас дела, Садык, - сказал с тревогой отец. - Шибко плохие. В нашей юрте, кажется, поселилась черная смерть.
Садык не знал, что такое смерть, да еще черная. Но он испугался и заплакал, потому что отец был совсем не такой, каким только что был недавно.
Урумгай сел поодаль от кибитки и стал зачем-то раскачиваться из стороны в сторону, молча и страшно, и Садык впервые не стал делать то, что делал отец. Он только смотрел на него и тихонько всхлипывал. Ему хотелось пойти в юрту и посмотреть на мать, которую отец оставил зачем-то наедине с черной смертью. И он встал, но услышал вдруг резкий окрик:
- Не ходи!
Так еще никогда отец не кричал на него. Он остановился и опять сел. Потом снова встал и пошел к отцу: надо же было от кого-то принять ласку. И снова пугающий окрик:
- Не подходи!
Это уже было страшнее всего. Садык не знал, что ему теперь делать. Имея отца и мать, он неожиданно сразу осиротел. Он долго плакал и тер кулачками мокрые глаза. А потом услышал голос отца, скорбный и тихий, словно из его сытого живота вышла вся сила. Садык не раз слышал от дяди, что сила у батыра в полном животе. Если живот тощий, то силы не будет.
- Садык, - тихо говорил отец, - слушай меня внимательно. Аллах за что-то на нас прогневался. Он послал за нами черную смерть. Твоя мать скоро уйдет на небо. Но аллаху, наверно, этого мало. Он возьмет и меня. Но тебя, пожалуй, не возьмет. Ты еще мал, совсем мал и сегодня почти не прикасался к нам. Может быть, он тебя пожалеет. Через два дня придет сюда твой дядя Ибрай. Ты скажешь ему: в кибитку отца пришла черная смерть. Запомни: черная смерть. И тогда он все поймет. А сейчас сделай вот что. Возьми в том дальнем тюке кошму и ступай туда, где пасутся овцы. Там будешь ждать дядю Ибрая.
- Я боюсь, - сказал Садык.
- Ты батыр, - ответил отец. - А батыры ничего не должны бояться. Иначе тебя тоже возьмет с собой черная смерть. Уходи!..
Садык многого не понял, но отец приказывал, и, значит, так надо было. В их роду все привыкли повиноваться старшим. Это Садык понимал.
Но Урумгай тоже понимал, что сын еще несмышленыш и это может его погубить. Тогда он еще раз заговорил:
- Я тоже приду к тебе. И буду тебя сторожить, но прикасаться ко мне ты не должен. Мы будем с тобой разговаривать и ждать дядю Ибрая. Бери кошму.
Садык долго теребил за угол кошму, вытаскивая ее из развязанного ранее тюка, а отец стоял в сторонке и командовал. Разве не проще было подойти и помочь? Очень не похож был отец на прежнего отца. И мальчику все пришлось сделать самому. Потом и Урумгай подошел к тюку и тоже взял себе кошму, только побольше. Так оба, сын впереди, отец сзади, пошли они, волоча кошмы, к овечьему стаду и легли там в разных местах.
Подувал прохладный к вечеру ветерок, но Садык не чувствовал холода. Маленькое его тело давно было закалено постоянным общением с природой. Ему было только непривычно одиноко в стороне от отца.
К ним не раз подбегали собаки, но отец и их не подпускал. Он сердито кричал и замахивался, будто бросает камень. Поджав хвосты, они отбегали и скулили от голода.
Так пришла ночь. Темная и звездная. Садык лежал на кошме и слушал звуки. Вот проблеяла в темноте овца, испуганно всхрапнув перед этим, и потом стала чесать задней ногой за ухом. В ответ тявкнула собака, зорко следя за сбитым в кучу стадом и тоже ловя в ночи малейшие шорохи. Старая вьючная кобыла, на которой ездила мать, отдаленно звякнула боталом и опять затихла. Где-то невнятно и далеко с каменной кручи пропел свою ночную песню кеклик. Потом Садык услышал кашель отца.
- Ата, - позвал он, - я хочу к тебе.
- Нельзя, - ответил голос из ночи. - Я рядом, а ты батыр. Лежи.
Садык снова заплакал, но тихо, и плакал до тех пор, пока не уснул.
2
Всю ночь Урумгай надеялся, что черная смерть успела коснуться своим крылом только одной Юлдуз и, может быть, аллаху этого будет достаточно. Он лежал вверх лицом и отыскивал среди звезд ту единственную, которая должна была вот-вот свалиться с неба в черную пропасть ночи. У каждого человека есть своя звезда на небе, и если она падает, то человек умирает. Какое хорошее имя дали его жене - Юлдуз, что значит - звезда, и вот эта звезда скоро должна погаснуть. И он действительно увидел огненный след в небе, косой и яркий, Юлдуз, наверно, не стало...
Потом он выискивал свою и заклинал ее крепче держаться в небе, потому что у него был Садык, совсем маленький и беспомощный, и еще оставались овцы, две молодых кобылицы с жеребятами, три лошади и один ишак. Разве без хозяина уберегут стадо две каких-то собаки? Нет, надо упросить аллаха, чтобы он больше не ковырял в небе пальцем и не вылущивал бы из него неугодные ему звезды. Но звезды продолжали падать.
Затем наступило утро, раннее, свежее, какое бывает только в горах, с туманными хлопьями, зацепившимися за черные вверху скалы. Урумгай приподнялся с кошмы и ощутил в голове легкое кружение, как будто только что одолел перевал. А вскоре захотелось пить. "Пожалуй, переел вчера мяса, подумал Урумгай, - но если так, то это пройдет". Он успокоил себя и пошел к горному ключу. Сполоснув руки, медленно, с наслаждением пил холодную, как зимний ветер, воду, черпая ее пригоршнями.
А когда встал с колен, почувствовал озноб. Это было совсем плохо. Значит, черная смерть и его коснулась. Большие желания успокоились, не стало дум о собственной жизни. Теперь не надо было бояться родной кибитки, где оставил он вчера умирать Юлдуз. Он пойдет и посмотрит, что стало с нею, и тогда выполнит последний долг.
Урумгай побрел к становищу, ощущая небывалую слабость в ногах. Когда он вошел в юрту, то увидел жену, разметавшую в смертном одиночестве черные руки. Лицо ее, со стиснутыми зубами, тоже было неузнаваемо черным.
