Аркадий Стругацкий - Далёкая Радуга
Роберт покосился на Таню. Таня слушала очень внимательно, замерев с поднятой расчёской.
— Что касается моих манер, — продолжал Камилл монотонно, — то они странны. Манеры любого человека странны. Естественными кажутся только собственные манеры.
— Камилл, — сказала Таня неожиданно. — А сколько будет шестьсот восемьдесят пять умножить на три миллиона восемьсот тысяч пятьдесят три?
К своему огромному изумлению, Роберт увидел, как на лице Камилла проступило нечто похожее на улыбку. Зрелище было жутковатое. Так мог бы улыбаться счётчик Юнга.
— Много, — ответил Камилл. — Что–то около трёх миллиардов.
— Странно, — вздохнула Таня.
— Что «странно»? — тупо спросил Роберт.
— Точность маленькая, — объяснила Таня. — Камилл, скажите, почему бы вам не выпить чашку кофе?
— Благодарю вас, я не люблю кофе.
— Тогда до свидания. До Детского лететь четыре часа. Робик, ты меня проводишь вниз?
Роберт кивнул и с досадой посмотрел на Камилла. Камилл разглядывал счётчик Юнга. Словно в зеркало гляделся.
* * *Как обычно на Радуге, солнце взошло на совершенно чистое небо — маленькое белое солнце, окружённое тройным галосом. Ночной ветер утих, и стало ещё более душно. Жёлто–коричневая степь с проплешинами солончаков казалась мёртвой. Над солончаками возникли зыбкие туманные холмики — пары летучих солей.
Роберт закрыл окно и включил кондиционирование, затем не торопясь и со вкусом починил подлокотник. Камилл мягко и бесшумно расхаживал по лаборатории, поглядывая в окно, выходившее на север. Видимо, ему совсем не было жарко, а Роберту жарко было даже смотреть на него — на его толстую белую куртку, на длинные белые брюки, на круглую блестящую каску. Такие каски надевали иногда во время экспериментов нуль–физики: она предохраняла от излучений.
Впереди был целый день дежурства, двенадцать часов палящего солнца над крышей, пока не рассосутся извержения и не исчезнут все последствия вчерашнего эксперимента. Роберт сбросил куртку и брюки и остался в одних трусах. Кондиционирование работало на пределе, и ничего нельзя было сделать.
Хорошо бы плеснуть на пол жидкого воздуха. Жидкий воздух есть, но его мало, и он нужен для генератора. Придётся пострадать, подумал Роберт покорно. Он снова уселся перед приборами. Как славно, что хотя бы в кресле прохладно и обшивка совсем не липнет к телу!
В конце концов говорят, что главное — это быть на своём месте. Моё место здесь. И я не хуже других выполняю свои маленькие обязанности. И в конце концов не моя вина, что я не способен на большее. И между прочим, дело даже не в том, на месте я или нет. Просто я не могу уйти отсюда, если бы даже и захотел. Я просто прикован к этим людям, которые так меня раздражают, и к этой грандиозной затее, в которой я так мало понимаю.
Он вспомнил, как ещё в школе поразила его эта задача: мгновенная переброска материальных тел через пропасти пространства. Эта задача была поставлена вопреки всему, вопреки всем сложившимся представлениям об абсолютном пространстве, о пространстве–времени, о каппа–пространстве… Тогда это называли «проколом Римановой складки». Потом «гиперпросачиванием», «сигма–просачиванием», «нуль–свёрткой». И, наконец, нуль–транспортировкой или, коротко, «нуль–Т». «Нуль–Т–установка». «Нуль–Т— проблематика». «Нуль–Т–испытатель». Нуль–физик. «Где вы работаете?» — «Я нуль–физик». Изумлённо–восхищённый взгляд. «Слушайте, расскажите, пожалуйста, что это такое — нуль–физика? Я никак не могу понять». — «Я тоже». Н–да…
В общем–то кое–что рассказать было бы можно. И об этой поразительной метаморфозе элементарных законов сохранения, когда нуль–переброска маленького платинового кубика на экваторе Радуги вызывает на полюсах её — почему–то именно на полюсах! — гигантские фонтаны вырожденной материи, огненные гейзеры, от которых слепнут, и страшную чёрную Волну, смертельно опасную для всего живого…
И о свирепых, пугающих своей непримиримостью схватках в среде самих нуль–физиков, об этом непостижимом расколе среди замечательных людей, которым, казалось бы, работать и работать плечом к плечу, но они таки раскололись (хотя знают об этом немногие), и если Этьен Ламондуа упрямо ведёт нуль–физику в русле нуль–транспортировки, то школа молодых считает самым важным в нуль–проблеме Волну, этого нового джинна науки, рвущегося из бутылки.
И о том, что по неясным причинам до сих пор никак не удаётся осуществить нуль–транспортировку живой материи, и несчастные собаки, вечные мученицы, прибывают на финиш комьями органического шлака… И о нуль–перелётчиках, об этой «ревущей десятке» во главе с великолепным Габой, об этих здоровых, сверхтренированных ребятах, которые вот уже три года слоняются по Радуге в постоянной готовности войти в стартовую камеру вместо собаки…
— Скоро мы расстанемся, Роби, — сказал вдруг Камилл.
Задремавший было Роберт встрепенулся. Камилл стоял спиной к нему у северного окна. Роберт выпрямился и провёл рукой по лицу. Ладонь стала мокрой.
— Почему? — спросил он.
— Наука. Как это безнадёжно, Роби!
— Я это давно знаю, — проворчал Роберт.
— Для вас наука — это лабиринт. Тупики, тёмные закоулки, внезапные повороты. Вы ничего не видите, кроме стен. И вы ничего не знаете о конечной цели. Вы заявили, что ваша цель — дойти до конца бесконечности, то есть вы попросту заявили, что цели нет. Мера вашего успеха не путь до финиша, а путь от старта. Ваше счастье, что вы не способны реализовать абстракции. Цель, вечность, бесконечность — это только лишь слова для вас. Абстрактные философские категории. В вашей повседневной жизни они ничего не значат. А вот если бы вы увидели весь этот лабиринт сверху…
Камилл замолчал. Роберт подождал и спросил:
— А вы видели?
Камилл не ответил, и Роберт решил не настаивать. Он вздохнул, положил подбородок на кулаки и закрыл глаза. Человек говорит и действует, думал он. И всё это внешние проявления каких–то процессов в глубине его натуры. У большинства людей натура довольно мелкая, и поэтому любые её движения немедленно проявляются внешне, как правило в виде пустой болтовни и бессмысленного размахивания руками. А у таких людей, как Камилл, эти процессы должны быть очень мощными, иначе они не пробьются к поверхности. Заглянуть бы в него хоть одним глазком. Роберту представилась зияющая бездна, в глубине которой стремительно проносятся бесформенные фосфоресцирующие тени.
Его никто не любит. Его все знают — нет на Радуге человека, который не знал бы Камилла, — но его никто–никто не любит. В таком одиночестве я бы сошёл с ума, а Камилла это кажется, совершенно не интересует. Он всегда один. Неизвестно, где он живёт. Он внезапно появляется и внезапно исчезает. Его белый колпак видят то в Столице, то в открытом море; и есть люди, которые утверждают, что его неоднократно видели одновременно и там и там. Это, разумеется, местный фольклор, но вообще всё, что говорят о Камилле, звучит странным анекдотом. У него странная манера говорить «я» и «вы». Никто никогда не видел, как он работает, но время от времени он является в Совет и говорит там непонятные вещи. Иногда его удаётся понять, и в таких случаях никто не может возразить ему. Ламондуа как–то сказал, что с рядом с Камиллом он чувствует себя глупым внуком умного деда. Вообще впечатление такое, будто все физики на планете от Этьена Ламондуа до Роберта Склярова пребывают на одном уровне…
