Андрей Егоров - Книга Темной Воды (сб.)
— Справится он, как же, с вываленным языком и головой на сторону.
— Давайте попробуем… Что мы теряем?!
— Уйдет, гад… А, ладно, – вдруг решился Пожарский и ткнул кнопку…
Робот замер всего на мгновение. Затем пошел на андроида.
— Что я говорил, – обрадовался Ночкин. – Глядите, пришел в чувство.
Удача приблизился к беглецу. Тот и не думал убегать, понял, что от громадной боевой машины нет спасения, только весь съежился от страха, зажмурил глаза. Тяжелая ладонь легла на голову андроида. Робот осторожно погладил беглеца по шелковистым волосам. Затем устроился рядом с ним, на самом краю крыши, и уставился парой пламенеющих в лучах заката линз на горячее, клонящееся к горизонту солнце.
— Что он делает? – проговорил Пожарский. – Закатом, что ли, любуется. Вместе с этим. Экспериментальным…
Люди застыли перед пультом ручного управления. Никто не решался прервать затянувшуюся паузу.
Пожарский потянулся к кнопке.
— Не трогайте, – попросил техник, – пускай солнце сядет. Он тогда сам придет. И андроида приведет.
— Хм… — растерялся Пожарский и оглянулся на конвойную команду. – Хорошо. Пусть солнце сядет.
Я умею летать
У меня в очередной раз прихватило печень. Фельдшер скорой считал себя парнем «что надо».
— Не д-дрейфь, С-Серега, – сказал он, слегка заикаясь, – я тебя в такую больничку отвезу — закачаешься!
— Не хочу, – говорю, – качаться, хочу оставаться прямоходящим.
— Б-будешь ходячим, – отвечает радостно, – и совсем даже не под себя ходячим… ха-ха-ха. Т-тебя там подлечат, на н-ноги поставят. И сможешь опять водяру глушить в неограниченных количествах.
Он хохотнул. В этот момент я даже пожалел, что имя ему свое назвал. Ну что это за фамильярность, в самом деле! С-серега! Какой я ему С-серега?! Да еще «водяра» эта… Если печень у человека больная — непременно в алкоголики запишут!
Почувствовав отвращение ко всему на свете, я отвернулся к закрашенному белым окну. Сквозь процарапанную в краске дырку мелькали деревянные домики и припорошенные снегом деревья — явно не городской пейзаж.
— Куда это мы? – спросил я.
— Б-больничка в пригороде, – пояснил фельдшер, – д-да т-ты не д-дрейфь, С-серега, я ж плохого не посоветую… Там такие врачи, что и м-мертвого на ноги п-поставят. З-зуб даю.
— Ясно, – рассеянно кивнул я. Уверенности в том, что на ноги поставят, не было — только глухая тоска и желание послать все и вся к черту. В общем, мой обычный депрессивный настрой. От жизни я уже не ждал ничего хорошего. Жизнь выколотила меня, как прикроватный коврик, истязая напоследок страшным недугом.
Прибыли. Держась за больной бок, я выбрался из скорой. Неподалеку возвышался трехэтажный корпус «больнички». Нас уже ждали. Предупредительные врачи в белых халатах спешили навстречу, словно я — важный правительственный чиновник, а не простой писатель — фантаст.
— Здравствуйте, – крикнул фельдшер издалека.
— Здравствуйте, здравствуйте, – откликнулись они и затрясли головами дружно, как бараны в мультфильме.
— Мое почтение, – пробормотал я, и закусил губу — накатила такая боль, что я едва не потерял сознание.
— Так-так-так… — проговорил один из докторов, обходя меня полукругом, – что тут у нас?
— Тут у нас печень, – с кислым видом сказал я, – очередной приступ, похоже…
— Так-так-так, – повторил доктор, не выказав и тени сочувствия. Впрочем, к отсутствию сочувствия со стороны врачей за долгие годы лечения я успел привыкнуть. – Ну что, пойдем?
— Я вас провожу, – взял меня под локоть тот, что помоложе, с открытым приятным лицом.
— Не надо, – отказался я, высвобождая локоть, – сам дойду.
— Надо, надо, – мягко сказал он. – Я помогу вам, вы не волнуйтесь.
Тут я заметил, что врачи и толстый фельдшер как-то странно переглядываются. Словно знают что-то такое, о чем я и представления не имею.
— Пока, С-серега, – проговорил фельдшер с какой-то слишком торжественной интонацией и поднял руку — прощался.
— Увидимся еще, – сказал я.
Он махнул ладонью, развернулся и полез в скорую, толстый, хамоватый фельдшер, предопределивший мое вознесение.
Палата, куда меня поселили, совсем не походила на больничную, скорее — на комфортабельный гостиничный номер. С душевой кабиной и туалетом. На тумбочке, дополняя уют, стояли цветы в синей вазе. На стенах висели картины — пейзажи и портрет какого-то мрачного типа в круглых очках. Огромное зеркало занимало почти половину стены. На стуле лежала аккуратно сложенная пижама, рядом стояли тапочки. Я сел на широкую кровать и вздохнул…
Бывшая жена считала меня неудачником, потому, наверное, и ушла от меня однажды осенью. Она, бывало, кричала мне в порыве накатившей на нее беспричинной ярости:
— От таких, как ты, нет никакого проку! Что ты можешь?! Ну что ты можешь?! НИ-ЧЕ-ГО!
— Я умею летать, – отвечал я.
— Другие мужики, как мужики, покупают квартиры, меняют машины!..
— Любовниц, – вставлял я и тут же жалел об этом. Своими шутками я выводил ее из себя до крайности.
— Все бы тебе шутить! – орала она. – Ты — бестолочь! Бесполезный предмет мебели!
— Вовсе нет, – возражал я, – я летать умею.
— Что ты заладил одно и то же?! Вот тоже выдумал глупость. Что ты хотя бы сказать этим хочешь?! Нет от тебя никакого проку!
— Как же нет, если я летать умею…
Со временем ей все же удалось убедить меня в том, что я неудачник. Лузер из лузеров. Эта мысль приходила ко мне постепенно — после каждого очередного скандала, я подолгу стоял на балконе, курил, смотрел на звезды и думал. С возрастом все меньше веришь в свою счастливую звезду, все чаще осознаешь, что многое ты уже не успеешь сделать. Вспоминая свою жизнь до болезни, я не мог припомнить, чтобы мне хотя бы раз по-настоящему повезло. Всякий раз, чтобы что-то получить, приходилось прилагать слишком много усилий. Ничто и никогда не давалось мне просто так, с бухты-барахты. Всю жизнь я карабкался на скалы, и неизменно срывался вниз, на острые камни.
— Прости меня, Инночка, – говорил я все чаще и чаще. С тех пор, как я осознал себя неудачником, извиняться перед ней вошло в привычку.
Она воспринимала мои «прости» как должное. Но лицо ее в эти моменты кривилось от презрения. Она отворачивалась, не желая меня видеть. Молчала в ответ на мои слова, не желая разговаривать. И все реже бывала дома, не желая даже чувствовать меня рядом.
А потом наступила осень, и она ушла. И еще много всего произошло, такого, о чем даже вспоминать не хочется.
