Константин Малахов - Молния среди леса
А вот для цветка ничего не жалел, словно для тебя. Воду из разных источников брал, фильтровал, создавал особый грунт, прогревал витрину с горшком. Приезжали правда эти, в шинелях. Бывшие рабочие. Видите ли, им нужна моя помощь, вернитесь пожалуйста, не опасайтесь. Цели у нас, Владислав Георгиевич, человеколюбивые, вы должны понять. Но что я мог им ответить? Ненависть захлестнула меня, ведь если б не они, может ты…ну ладно, не будем омрачать. Вот позволь тебе представить – фаленопсис фимус. Орхидея с уникальным окрасом листьев, твоего любимого цвета. Я надеюсь, ты можешь ее видеть. А если нет, то я тебе ее подробно опишу. По приходу.
До встречи,
Твой Слава»
Я аккуратно положил письмо на место и почувствовал себя как в гостях. Я и был в гостях, но сейчас было смущение, словно меня оставили в чьей-то комнате и трогая чужое испытываешь смесь любопытства и страха. Еще один взгляд на орхидею, прощальный, как оказалось. Что с ней делать? Передать Юре, чтоб тот отвез ее в город, может в какой-то институт, раз это новый вид? Или оставить ее здесь, где она и родилась? Вопрос сложный как ни крути и сейчас я бы с удовольствием выслушал очередное решение мудрого Корнея Аристарховича. Он не разочаровал, предложив поставить ее на могиле. Все равно никто не знает, как за ней правильно ухаживать.
Посовещавшись нашим маленьким сельским коллективом, решили закопать Владислава Георгиевича Хуртинского недалеко от дома, централизованного кладбища Чернолесье не имело. С гробом проблемы – вокруг куча дерева, но превратить его в доски не такая уж тривиальная задача, не имея нужных навыков. Домовину заменили на саван. Я вызвался копать яму, Игнат Никитович взялся обеспечить меня лопатой, а Наседкина сказала, что обязательно нужно помянуть покойника и пригласила потом всех к себе. Пока старик ходил за лопатой, а я был охвачен непонятной мне меланхолией, Костомаров шуршал бумагами в секретере. В какой-то момент наши взгляды пересеклись и доктор, видимо, уловил в моем что-то осуждающее. Он вздохнул, подался чуть назад и спокойно сказал:
– Мне и самому не очень приятно это делать, Митт. Можно было конечно выждать какое-то время, но заходить в сию обитель после…похорон мне лично будет еще тяжелее, – и замолчал, ожидая моей реакции.
Что ж, сейчас так сейчас. Я внутренне встряхнулся, прогоняя меланхолию, наводя резкость на окружающий мир.
– Нашли что-нибудь, Корней Аристархович?
Док взял ворох бумаг и стал без особо интереса их перебирать:
– Увы, друг мой, но ситуация совсем обратная той, на которую мы рассчитывали.
– То есть?
– Ну мы с вами видели покойного гонимым системой ученым, жаждущим завершить свои изыскания.
– Но разве это не так? – удивился я. – Вот орхидея наверху, может и животные тоже…
– Не совсем. Вот смотрите, – док снова зашелестел бумагами и выудил лист. – Вот, например, письмецо: «Уважаемый Владислав Георгиевич, пишет вам ректор такого-то университета…зная Ваш опыт… приглашаем Вас на должность заведующего кафедрой биологии…с сохранением ученой степени… Искренне ваш» и дата – ноябрь двадцать первого года. А вот подобное письмо с приглашением в сельскохозяйственную академию, только уже с обращение «товарищ Хуртинский», и подписался тоже чей-то товарищ. Как можно увидеть, наш биолог преследовался, но не угрозами, а предложениями.
– Думаете, он разрабатывал что-то очень важное? – я подался вперед, мысленно пытаясь выстроить цепочку от Хуртинского к красноглазым боровам.
Костомаров коротко задумался, направив взгляд куда-то вверх, затем ответил:
– Думаю, что сельскому хозяйству Советского союза нужна помощь. Страна большая, кушать всем надо. Разумные люди подсказали власти, что нужны работники не только с лопатами и граблями, но и с определенными знаниями. А тут наш биолог. Бывший…
– Значит он не мог быть связан с этой историей с животными? Но почему он вообще сюда приехал? Да еще и такой злой.
– Разгадка приезда кроется в письме, по-видимому от его друга, но в начале о животных, – Корней Аристархович обвел рукой секретер. – Я бегло просмотрел литературу покойного и вся она так или иначе посвящена растениям, но никак не животным. Журнал, который мы с вами читали, наверняка содержал что-то о растениях, но мы с вами увидели то, что хотели увидеть. Теперь, что касается его приезда. В одном письме его друг советует Хуртинскому не убиваться по поводу смерти жены, жить дальше. Также уточняет, что чуткое сердце его супруги Серафимы слишком много пропускало сквозь себя. Он также упоминает о скандале между профессором и представителями новой власти. Что якобы эти сами представители готовы простить ему обвинения в смерти жены и все те крики, если Хуртинский вернется к работе в институте. В еще одном письме этот же неизвестный нам друг сожалеет об отъезде Владислава Георгиевича, обещает помочь ему с материалами, и временным жильем. Отсюда вывод – ученый поссорился с кем-то из нового управления, обвинил их в смерти жены и уехал. Возможно, не сразу в Чернолесье, а скитался еще по стране.
Я в свою очередь поведал доктору о предсмертном письме, добавив в конце:
– Возможно его жена умерла от переживаний, вызванных революцией и профессор не смог этого пережить. Как бы сказать…не смог найти виноватого, кому бы отомстить за ее смерть ну и выбрал…советскую власть…– я запнулся. Тоже, психолог доморощенный выискался.
Но доктор смотрел на меня очень внимательно и серьезно.
– Отличный вывод, Митт, просто отличный. Вполне логичный и правдоподобный. Он действительно мог так поступить, весь мир стал ему немил. Могло случиться так, что он сам со всеми поссорился на нервной почве, без особых конфликтов. Он таскался по миру пока не нашел убежище в этих лесах. И выполнил данное жене обещание…
Мы оба замолчали, но могли бы с уверенностью прочесть мысль друг друга – кто же тогда стоит за животными?
Вернулся председатель с лопатой, и я принялся за дело. Верхний слой земли давался трудно, инструмент с трудом ворочал десятилетиями, если не столетиями, устоявшуюся почву, но это было даже к лучшему – хотелось согнать гнетущее настроение и я энергично махал своим орудием. Мы с председателем кое-как, сопя от натуги опустили холщовый кокон в яму. Игнат Никитович перекрестился, пробормотал какую-то молитву, Костомаров смотрел на могилу как-то успокаивающе, словно хотел сказать покойнику: «ты не волнуйся, все плохое уже было, в новой жизни вряд ли будет так же как на земле». Я же ни о чем не думал, вот совсем. Шок, жалость, осознание того, что я выкопал могилу, оказались слишком сильным коктейлем – сознание отказывалось такой принимать и осталось равнодушным. С характерным звоном лопата врезалась в кучу земли, чтобы с особым же звуком скинуть ее обратно. Доктор куда-то ушел, председатель порывался помочь, но я заверил, что справлюсь. Корней Аристархович вернулся к самому финалу, когда холмик достиг пика своей высоты и док завершил процессию, вогнав в него наскоро сколоченный крест и поставив рядом горшок с орхидеей.
