Борис Зубков - Самозванец Стамп (сборник)
Сегодня доктору Асквиту повезло. В городском парке отыскалась целая роща ивовых деревьев. Ободрав с них кору, он набрал огромную охапку лыка и теперь, сидя на мраморной ступени разрушенного памятника, пытался сплести из него нечто похожее на штаны. Штаны были крайне необходимы доктору, так как сейчас на нем красовался один только удивительно неудобный передник из большого куска порядком проржавевшей жести.
Пальцы перебирали желтые ленты лыка, монотонная работа нагоняла сон, и мысли осторожно, словно на цыпочках, уходили вспять…
В те далекие годы чувство глухого безразличия все больше овладевало им. Первый приступ непреоборимой апатии наступил после того, как Асквит понял, что девять лет изнурительного труда, потраченного на синтез сигмастила, пошли прахом. Но не сам факт неудачи послужил причиной отчаянья. Асквит хорошо усвоил, что настоящая наука — это не азартная игра. Только шулер может вытащить козырную карту вопреки законам статистики и вероятности. В настоящей науке неудачи закономерны. Нет, уныние овладело им тогда, когда шеф приказал ампульному цеху начать расфасовку сигмастила для массовой продажи. Сигмастил рекламировался как древнеперуанское лекарство от астмы. С не меньшей пользой астматик мог бы сосать набалдашник собственного зонтика. Доктор Райк говорил про такие лекарства, что уж лучше порекомендовать пациенту два раза в день принимать по две капли воды на стакан виски.
Протестовать против аферы с сигмастилом Асквит не мог. Не мог, не хотел, не имел сил, считал делом безнадежным, суетливым и хлопотным. При одной мысли о суете и хлопотах сердце его сжималось в трепещущий комок. Он втягивал голову в плечи, воображая, как адвокаты фирмы публично выливают на него ведро грязи. Перед ним маячил образ доктора Райка, окончательно опустившегося алкоголика и наркомана, у которого руки настолько тряслись, что, вкалывая себе очередную порцию героина, он надевал на шею петлю из полотенца и продевал в нее для упора правую руку. А ведь все началось с того, что Райк посмел восстать против фирмы. Нет, нет, лучше прилечь на диван, взять в руки, чтобы скорее уснуть, отчет сенатских комиссий за 1928 год и спать. Спать, спать… Он все чаще уходил в сон, как меланхолики уходят в болезнь. С той разницей, что меланхолику нравится окружать себя участием близких, в то время как Асквит не терпел ничьего присутствия. Даже сына. Сын его пугал. Это был рослый балбес — Асквит не знал родительского ослепления, — безвольный и шкодливый. Поступив в колледж, сын принялся добиваться приема в студенческую корпорацию «Буйволы Каролины». Непонятно зачем, кто и как создал нелепый ритуал приема в корпорацию. Совершенно голые новички должны были лежать на цементном полу в подвале колледжа шесть часов, непрестанно барабаня кулаками в грудь и выкрикивая: «Я буйвол Каролины! Я буйвол Каролины!» Затем для разогрева новичку предлагали совершить путешествие по карнизу одиннадцатого этажа. Когда сын Асквита, трясущийся от ужаса и подвальной сырости, сделал несколько шагов над бездной, карниз неожиданно треснул, кусок бетона обвалился прямо под ногой кандидата в буйволы. С карниза Асквит-младший не упал, но превратился в жалкого, вечно испуганного полуидиота. Поседевший, обрюзгший, еще более шкодливый, он бродил по квартире, при каждом шорохе прячась в стенные шкафы. Видеть такое каждый день! Непереносимо… Скорее скрыться в своем кабинете, лечь на диван, закопаться в его подушки, углубиться в пухлые отчеты сенатских комиссий сорокалетней давности. Какие мелкие дрязги волновали тогда господ сенаторов! Что бы они сказали о сегодняшнем дне? Весь мир барахтается в густой каше противоречивых устремлений. Каждый по отдельности суетится, как однорукий маляр, красящий высокий забор в припадке желтой лихорадки.
С тех пор, как умерла Барбара, Асквит обедал и ужинал в ресторане напротив. Поев, брал голубые судки, принесенные официантом, и, стыдливо пряча их от соседских взоров, нес пищу сыну. Тот ел прямо из судков, торопливо и неряшливо. Бедная Барбара, сколько надежд она возлагала на сына, а его карьера не пошла дальше карниза одиннадцатого этажа…
Ресторан нравился Асквиту. Он баюкал его полутьмой и терпким запахом незнакомых вин. Сразу от входа шли наверх двумя полукружьями лестницы. Под ними также стояли столики, и Асквит любил здесь уединяться. В тот день, поставив как всегда голубые судки под лестницу, в густую тень, он развернул вечерний выпуск «Ежедневного глашатая». Бумага шелестела сплетнями и разрывалась от скандалов. И все же газета — это двадцать минут неторопливого блаженства. Все, что втиснуто в ее страницы, не касается тебя непосредственно, ты лишь снисходительно созерцаешь общую суматоху, и это приятно щекочет твое ироничное интеллектуальное «я»… И вдруг фотография доктора Райка. Интервью с доктором Райком. О боже, что могли выудить газетчики из невменяемого наркомана?
«Доктор Райк разоблачает коллегу. Фирма, где работают оба химика, негодует, отрицает и сомневается. Жертвой радиоактивного цезия становится супруга доктора А. Преступные опыты или чудовищная небрежность?»
Они пишут о нем и Барбаре. Несомненно. Но о каких опытах идет речь? Ах, вот что! Еще до синтеза сигмастила он действительно работал с радиоактивными изотопами. Надеялся, что в микродозах они смогут усиливать лечебный эффект некоторых препаратов… Скоты! Грязные недоучки! Утверждают, что он заставлял Барбару глотать пилюли с радиоактивным цезием…
«Преступные опыты доктора А. привели его несчастную супругу к тяжелой болезни и гибели».
Итак, шеф испугался, что Асквит все же разоблачит аферу с сигмастилом, и вот он — ответный, предупреждающий удар.
Надо положить газету на кресло. Спокойно и аккуратно положить эту бумажную мерзость строго параллельно краю сиденья. Поправить еще раз, чтобы не свисала с кресла. Аккуратность — добродетель химиков. Остается взять голубые судки и уйти. Уйти, не спуская глаз с газеты, как с ядовитой змеи, которая приготовилась ужалить. Как с бомбы, готовой взорваться. Но газета не ужалит и не взорвется. Не правда ли? В ней ничего нет. Пусто. Обычные мелкие скандалы. А про Барбару и про него ни слова! Ему показалось. Несчастье с сыном смутило его ум. Надо больше гулять, а сегодня пораньше лечь в постель…
Газета — бомба и змея сразу. Она взорвалась и ужалила одновременно.
Конечно, можно доказать отсутствие цезия в останках умершей. Потревожить прах жены — чудовищно! Разве он пойдет на такое. И никто не пойдет, ведь против него не выдвинуто официальное обвинение. Против него свидетельствует лишь невнятное бормотание наркомана. Бормотание, размноженное в миллионах оттисков. Возбудить дело о клевете? Рассказать о сигмастиле? Выступить против фирмы — это значит оказаться в положении муравья, старающегося поднять якорь дредноута. Покончить с собой? Тем самым косвенно признать вину? Но все же против него только липкая паутина бессмысленных измышлений. А что на свете могущественнее бессмысленных слов? И паутина противна именно тем, что она непрочна. Ее легко разорвать, но клочья всегда прилипают к пальцам.
![Жюль Верн - Миссис Брэникен [Миссис Бреникен]](/uploads/posts/books/28288/28288.jpg)
![Жюль Верн - Миссис Брэникен [Миссис Бреникен]](/uploads/posts/books/28259/28259.jpg)