Кирилл Юрченко - Люди в сером 3: Головоломки
Он вдруг резко осекся, поднялся с колен и решительно направился к костру, где сидел Максютов. Павлюков наблюдал, как они отошли к краю поляны и стали что-то обсуждать, причем обычно сдержанный Сорокин энергично размахивал руками. Но говорили они тихо, так что Павлюков не услышал, о чем шла речь.
Ровно в десять утра пришла машина. К тому времени они успели попить чаю и сходить на раскопки. Накрытая брезентом канавка-шурф стояла, никем не тронутая. Павлюков, действуя кисточкой для краски, осторожно вынул из земли две небольшие косточки — фрагмент предплюсны и какой-то осколок, который Павлюков не смог определить. В лагере Павлюков тщательно упаковал их и передал Екатерине Семеновне, которая положила сверток в старомодный пузатый саквояжик.
Благодаря тому, что Штерн проспал и не встал раньше других, как было бы положено дежурному, завтрак к десяти готов еще не был. Но отважная биологиня отказалась ждать, заявила, что позавтракать они сумеют и в городе, и уехала, сопровождаемая в качестве охраны довольным таким раскладом дел Кешей. Вернуться они должны были лишь завтра, так как Миронова ответственно заявила, что анализы предстоят достаточно сложные и до вечера никак не управиться.
В лагере осталось четверо. Максютов, после разговора с Сорокиным, ушел в палатку, залез в спальник и, похоже, тут же уснул. Штерн кашеварил у костра, никого не подпуская, словно готовил изысканные блюда, хотя это были всего-навсего традиционные макароны с тушенкой. Сорокин спросил Павлюкова, успеют ли они за день выкопать остальные останки, если анализы Мироновой подтвердятся?
— Ну да, — пожал плечами Павлюков. — За день можно успеть, если поднапрячься. И если погода не подведет, соответственно. А к чему вообще спешка.
— Потому, что уже четырнадцатое июня, — непонятно ответил Сорокин. — Осталось всего-то чуть больше недели.
Павлюков не понял, к чему тут какие-то непонятные сроки, но спрашивать об этом не стал. Все поведение начальника экспедиции, да и принадлежность его к очень могучей — если не сказать, всемогущей — Конторе к откровенности не располагали.
— А почему бы тогда не начать освобождать останки сегодня? — вместо этого спросил он.
— Потому что это могут оказаться не те останки, — мотнул головой Сорокин. — У нас есть еще одно вероятное место неподалеку. А народу мало. Все без толку умаются, а если назавтра придется бить новый шурф? Так что отдыхайте, пока есть такая возможность, профессор.
После этого короткого разговора Сорокин сел на корягу у палатки и стал что-то писать в большом, пухлом блокноте. Павлюков постоял, раздумывая, как именно лучше начать отдыхать, но тут как раз поспели макароны. Так что пришлось потрудиться ложкой.
После завтрака, а поскольку к тому времени перевалило за полдень, то по совместительству и обеда, Штерн, как дежурный, отправился мыть посуду, Сорокин снова что-то писал, а Максютов, хмуро зевнув, скрылся в палатке, Павлюков остался один в качестве тягловой силы. Предстояло натаскать топлива для костра в таком количестве, чтобы хватило не только на ужин, но и на весь вечер. На это ушло почти два часа. Павлюков собирал в лесу хворост, искал сухостоины потоньше, которые можно было сломать, и думал при этом, что у судьбы странное представление об его, Павлюкове, отдыхе.
Штерн давно уже вернулся с речки с вымытой посудой, но за доставку дров и не подумал взяться, а стал зачем-то перебирать консервные банки и бумажные кульки с крупами и макаронами. Очевидно, этим он хотел показать, что дело дежурного — еду готовить, посуду мыть и за порядком в лагере следить, а дрова — дело всеобщее. Павлюкова так и подмывало сделать ему замечание по этому поводу, но было неудобно из опасения, что заместитель решит, будто Павлюков строит из себя начальство, этакую шишку на ровном месте.
Когда с дровами было покончено, наступило и для Павлюкова, наконец, время заслуженного отдыха. В душную палатку, где пахло горячим брезентом и потом и где то и дело всхрапывал зарывшийся в спальнике — и как ему было не жарко? — Максютов, лезть не хотелось. Так что Павлюков устремился по едва заметной тропинке к ручью, льстиво именуемому речкой. Присев на корточки у самой воды, он снял панаму и, зачерпывая ладонями холодную воду, основательно полил себе шею, лицо и загривок. Стало уже совсем хорошо, когда внезапно Павлюков почувствовал, что на него сзади, в упор, уставился чей-то взгляд, пристальный, нехороший, оценивающий. Ощущение было настолько сильным, что у него побежали по спине мурашки и зашевелились волосы на затылке.
Павлюков резко обернулся. Берега речки густо заросли ивняком, но именно здесь, где был удобный подход к воде, заросли немного отодвигались, образуя полянку. Буквально в пяти шагах от сидящего на корточках Павлюкова эта полянка кончалась и брала свое начало тропинка к лагерю, почти не видная, теряющаяся в зарослях. Было тихо, лишь где-то басовито гудел шмель. Никого разумеется, Павлюков не увидел, и было совсем уже успокоился, когда в лесу, совсем неподалеку, раздался отчетливый, звонкий треск. Там кто-то крался и нечаянно наступил на сломавшийся под ногой сучок. Павлюков вскочил, упруго, как молодой, и бросился к тропинке. Он бодрой рысью пробежал по ней до самого лагеря, но так никого и не увидел. В лагере все было спокойно. Штерн все еще возился с запасами продуктов, то ли пересчитывал их, то ли по-новой упаковывал. Максютов дрых в палатке, а Сорокин по-прежнему что-то писал в блокноте, привалившись к березе в пяти шагах от погасшего костра. Идиллия, да и только. Сонный рай послеполуденным жарким летом. Сиеста.
Павлюков не стал никому ничего говорить, а молча прошел в палатку. Несмотря на пробежку по лесу и неприятные переживания у воды, ему почему-то смертельно захотелось спать. Рухнув поверх спальника на спину, Павлюков закрыл глаза и тут же уснул, и в этом ему не помешал отчетливый храп, доносившийся из спальника Максютова.
Проснулся Павлюков уже под вечер и до ужина занимался перекладыванием и приведение в порядок своих нехитрых инструментов: кисточек, щипчиков, упаковочного материала — готовился к завтрашнему извлечению останков. Утром, самое позднее, к обеду должна была вернуться из города Миронова с результатами анализа, и тогда начнется настоящая работа, ради которой, собственно, и зачислили в экспедицию его со Штерном.
На ужин, проходивший уже в сумерках, был гороховый суп с неизменной тушенкой и чай со смородиновыми листьями. Вечер был теплый и тихий. Грозовой фронт, очевидно, оставил их в покое и ушел далеко, так что, скорее всего, уже не вернется.
После ужина опять посидели у костра, но петь почему-то никого не потянуло. Очевидно, сказывалось отсутствие женского влияния в их маленьком коллективе. И, отчасти для того, чтобы развеять молчание, Павлюков, неожиданно для себя, рассказал о маленьком дневном происшествии.
