Тим Скоренко - Законы прикладной эвтаназии
Три часа назад Майя открыла глаза в густых зарослях кустарника. В руках у неё была толстая папка с пластиковыми копиями чертежей анабиозиса, и всё.
Связи нет. Встроенные часы явно показывают неправильное время – если им верить, то сейчас глубокая ночь. Комм сигнализирует о нестандартном составе воздуха.
Через щели в стене Майя видит человека, направляющегося к амбару. У него широкое скуластое лицо с раскосыми глазами. Человек без возраста: ему может быть и тридцать, и пятьдесят лет. Судя по чертам лица, он китаец. Можно даже сказать точнеё – маньчжур.
Он идёт довольно медленно. Майя осматривается, затем прячется под телегу, стоящую у дальней стены. Наполовину зарывается в сено.
Минуты через две появляется китаец. Майя видит его ноги в каком-то подобии лаптей, надетых на белые носки. Хотя это не носки – Майя не знает названия предметов одежды этой эпохи.
Какой эпохи?
На глаз – не раньше семнадцатого века, но не позже двадцатого. Большая разница.
Правда, географическое положение, кажется, установлено более или менее точно.
Китаец идёт прямо к телеге. Его ноги – в метре от Майиного носа.
Майя сжимается в комок и делает это зря. Её нога шевелит солому, китаец настораживается, наклоняется и видит девушку.
Он отпрыгивает на пару шагов назад и что-то кричит на непонятном языке. Точно китайский, думает Майя, один из северных диалектов. Точнее она определить не может.
Крестьянин уже вооружён вилами. Майя выбирается из-под телеги, показывает руки – у меня нет оружия, нет никакого оружия, я девушка, я мирная. Китаец ниже её на две головы. Он смотрит на её грудь, в его глазах интерес.
Какой ещё язык может знать маньчжурский крестьянин? Смотря в каком веке. Может быть, английский. Может быть, японский.
«Do you speak english?» – спрашивает Майя.
Китаец отвечает длинной тирадой на своём наречии.
«Нихонго га декимасу ка?» – это уже по-японски.
Китаец отшатывается и начинает верещать ещё быстрее и громче. Японский ему явно знаком.
Период оккупации Маньчжурии? Первая половина двадцатого века?
«Я не японка, я – русская», – говорит Майя по-японски.
Китаец будто не слышит.
«Я – русская, я – русская», – твердит Майя.
Китаец на секунду умолкает, а потом переспрашивает на ломаном русском:
«Рю-ска-йа?»
«Да, из России», – отвечает Майя уже по-русски.
«Я знать рюсский», – гордо говорит китаец.
Это Харбин, думает Майя, не иначе, район Биньцзяна. Харбин строили русские, начиная с 1898 года, как станцию Китайско-Восточной железной дороги. Впоследствии сюда эмигрировали многие дворяне, белое офицерство. Они жили тут, женились на китаянках, их дети знали по нескольку языков. На русском говорил почти весь город. Вполне вероятно, что крестьянин кое-как изъяснялся по-русски, потому что продавал в городе свои продукты.
«Я – Шерлок Холмс», – такая мысль проносится где-то глубоко, в подкорке мозга.
Крестьянин успокаивается. Он видит, что перед ним всего лишь девушка. Да, высокая, да, некрасивая, но всё-таки девушка, причём европейской внешности. До недавнего времени в Харбине было много русских и европейцев. Крестьянин их не боится. Приземистые и плосколицые японцы – гораздо опаснее.
Крестьянин опускает вилы.
«Что тут делать?» – спрашивает он.
«Заблудилась, пряталась», – отвечает Майя.
При первом слове китаец хмурится, второе – понимает.
«Японцы?»
Пряталась ли она от японцев, имеет он в виду. Майя кивает. Если она не ошиблась в расчётах, японцы должны быть ему ненавистны. А враг врага – твой друг.
«Голодный?» – наклонив голову, участливо спрашивает китаец.
Майя улыбается и кивает.
«Ли», – тычет китаец себе в грудь.
«Майя».
«Ма-я», – крестьянин пробует новое имя на вкус.
А потом настораживается:
«А-ма-я?»
«Нет. Майя».
Ли как-то странно поводит головой, точно пытается почесать шею плечом, затем машет рукой, мол, за мной, и идёт прочь.
Они пересекают поле. Майя проводит рукой по колосьям.
«Жить один, не деревня», – говорит Ли.
И в самом деле, его хозяйство – у самой опушки леса, и других домов вокруг нет. Во дворе играет чумазая девочка.
«Дочь. Тинг».
Девочке года три. Она возит по луже деревянную лодочку. Где-то блеет коза.
Дом – большой, прочный, деревянный. Ли явно не беден. Хотя вполне вероятно, он просто хозяйственный и обстоятельный, раз уж строить – так на несколько поколений вперёд.
«Джи!» – кричит он.
Из комнаты появляется женщина, судя по всему, жена Ли. Она начинает быстро тараторить по-китайски, Ли ей что-то отвечает. Судя по всему, ему с трудом удаётся вставить хотя бы пару слов. Тем не менее спор заканчивается в его пользу. Джи улыбается Майе, берёт её за руку, ведёт за собой.
«Не бойся, всё хорошо», – говорит Джи по-русски почти без акцента.
Они идут по коридорчику и в дверях сталкиваются с молодым парнем лет восемнадцати-двадцати.
«Гу», – машет Джи рукой в его сторону.
Гу ничего не говорит, но внимательно осматривает Майю. Как и Ли, он задерживает взгляд на её груди.
Джи заходит в комнату, Майя – за ней. Большинство дверных проёмов просто прикрыты занавесками, но в этой комнате есть дверь, причём покупная, городская, из хорошего дерева с искусными узорами. Из мебели в комнате – низкая кушетка и столик. Джи садится на кушетку, приглашает Майю присесть рядом. Майя рассматривает узорчатые ткани на стенах.
«Слушай меня», – говорит женщина.
Майя рассматривает интерьеры комнаты и собеседницу.
«Откуда ты?» – спрашивает та.
«Из России».
«Не верю. Ты бы сказала «из Советского Союза» или «из СССР». А ты говоришь – «из России». Значит, из беглых. Только ваших не осталось почти».
«Откуда вы так хорошо знаете русский?»
«Я росла в семье белогвардейского эмигранта. Он подобрал меня на улице, когда мне было года три. Я не помню, что было до того. Я по-китайски даже хуже, чем по-русски говорю».
«А Ли?»
«Ли для торговли выучил, я его научила. Я замуж за него пошла, потому что сейчас в деревне жить безопаснее, чем в городе. С тех пор, как японцы пришли».
И тут Майя решается на вопрос, который давно вертится у неё на языке.
«Какой сейчас год?»
«У тебя была контузия?»
«Вроде того».
Джи качает головой.
«Тысяча девятьсот сорок пятый, сегодня тридцатое мая».
Самый конец войны. Германия уже капитулировала. До капитуляции Японии ещё три месяца. Три страшных, кровавых месяца.
«У тебя странный русский язык. Так не говорят. Ты как будто жила за границей, но не тут, не в Харбине».
«Да», – кивает Майя.
«Где?»
«Я не могу сказать».
«Ну и не говори. Ладно, я почему у тебя всё это спрашиваю? Потому что тут японцы. Тронут они нас или не тронут – это как повезёт. А тебя – точно возьмут».
