Ольга Ларионова - Леопард с вершины Килиманджаро
– Это – режиссер?
– Тхеатер. И колоссальный.
– Ну, что же, неплохой предлог слетать раз в месяц в Париж.
– Предлог… – Джабжа даже рукой на меня махнул. – А мы-то ломали голову, как всунуть тебя в очередь.
– Премного благодарен. Обойдусь.
– Ладно, ладно, не завидуй. А кстати, Илль ведь тоже занималась «Гамлетом». Года два. Я и то перестал понимать, хорошо все это было или ни к черту. А Сидо Перейра глянул – чуть не обалдел.
– А он-то каким чудом был здесь?
– А ты думаешь – мы одного тебя пускаем?
Я бы не сказал, что мне стало особенно приятно. Великий тхеатер, видите ли.
– Он что, занимается с вами?
– Нерегулярно и только с Илль. Я, по всей вероятности, его не потряс.
А она потрясла. Это совсем меня утешило.
– А где ребята?
– Туан с Антуаном на вылете. Лакост в мастерской. Кстати, ты не будешь скучать, если я поднимусь на минутку в наш амфитеатр?
– Постараюсь.
– Подбрось дровишек в камин, белоручка.
Я подбросил. Уселся у огня. Дверь, ведущая направо, была полуотворена. Я понимал, что я негодяй, но это самоопределение не помешало мне, воровато оглянувшись, проскользнуть в коридор. Я знал, что первая дверь – в комнату Илль. Потянул ее, и она легко подалась. Я только взгляну на клавесин и портрет рыцаря, шитый бледными шелками. Я открыл дверь – в глубине комнаты увидел узкую постель, а возле нее – на полу – огромную охапку еловых веток, широкой, похожей на полосатую осоку, травы и аметистовых звезд селиора, что прижился в ледяных ущельях и круглый год цветет там, где не растет ни одно земное растение. Обыкновенные ветки, обыкновенная трава, обыкновенные цветы. Чудо заключалось в том, что это были те самые ветки, цветы и листья, которые лежали возле меня в первый день этого года.
Я захлопнул дверь.
В гостиной налетел на Джабжу.
– Ты знаешь, я ведь только на минуту… – пробормотал я, находя дверь почти ощупью.
В мобиле я плюхнулся на сиденье и схватился за голову. Кретин, ох, какой кретин! Рвался к ней, – да, черт побери, к ней! – и как врал себе, что она – хороший парень, и что все они хорошие парни, а сам крутил головой, как гусь, – с кем она? И этого, оказывается мало – и она, как школьница, подглядывала за каждым моим шагом, и стеклянные стены и крыша нашего дома доверчиво открывали ей все, что было между мной и Са-ной… Все, с первого дня. Все, до последнего цветка.
А я-то, я – маскарады, лыжные прогулки… И на все это я тратил часы, принадлежащие Моей Сане.
От опушки до дома я несся со скоростью планетолета. Перед домом бросил все на снег и, оттолкнув вездесущего Педеля, ворвался к Сане.
– Так скоро? – спокойно спросила она.
– Хватит! – я схватил ее за плечи, повернул к себе. – Плевать мне на все твои доводы, ты должна быть со мной, понимаешь? Каждый час, каждый миг! И вовсе не потому, что это – последний год. Чушь! При миллиардных количествах данных должна быть хоть одна ошибка.
Она покачала головой.
– Замолчи! – крикнул я, хотя она ничего не сказала. – Эта ошибка – ты. Ты проживешь еще сто пятьдесят лет, и все это время я буду с тобой. Потому что я тоже собираюсь жить еще сто пятьдесят лет. А теперь – иди сюда. Будем праздновать ошибку этого идиотского «Овератора».
Она подняла руки и сделала неуверенный шаг вперед. Казалось, все, что я сказал ей, страшно напугало ее, и она вдруг беспомощно остановилась перед той новой жизнью, о которой я говорил ей. Она давно примирилась с тем, что должно было произойти в этом году, и теперь ей было бесконечно трудно перестроить свои планы на будущее, которое вдруг делалось таким далеким. Но самое главное – она поверила мне, потому что то, что было в ее глазах, руках, протянутых ко мне, беспомощно подрагивающих уголках губ, – все это не могло быть ни игрой, ни благодарностью за мое утешение. Это могло быть только вера. И поверить так можно было только в чудо. И поверить так мог только вконец измученный, исстрадавшийся человек.
И я сам протянул к ней руки, пальцы наши коснулись, но я остановил ее на расстоянии наших рук.
– Педель! – негромко позвал я, и он явился тотчас же. – – Потолок и стены закрыть дымкой. И пока мы здесь, чтобы они не становились прозрачными.
– Слушаюсь.
Я видел, что где-то под кожей у Саны пробежала дрожь при словах «пока мы здесь». Лицо оставалось неподвижным, но что-то исказилось.
– И вообще я не намерен больше мерзнуть, – решительно заявил я. – Ты говорила, что южная база Элефантуса находится где-то на Рио-Негро.
– Да, но ни он, ни Патери Пат не покинут Егерхауэна. Дело в том, что…
– Да провались он к дьяволу! – Меня бесила зависимость от какой-то сиреневой туши.
– Родной мой, не надо все сразу. Раз у нас появилось так много времени
– позволим себе роскошь закончить работу, а потом и переберемся. Тем более, что на Рио сейчас будут работать только машины.
– Хоть в Мирный – лишь бы отсюда.
– Там будет видно, милый.
Кажется, кончался май. Кончался и никак не мог окончиться. И снова я понял, что все, решительно все напрасно. Она превратила мои слова в игрушку для меня самого. Она теперь казалась веселой, но ее оживленная хлопотливость была лишь импровизацией на тему, которую я ей задал и которую она развивала в угоду мне. Стоило мне сказать: произошла ошибка – и она поверила, безоговорочно подхватила эту игру, в покорной слепоте своей даже не задумываясь, верю ли я в ее искренность. А я было поверил. Просто мне в голову не пришло, что можно до такой степени подчинить весь свой внутренний мир желаниям и прихотям другого человека. Если бы я ей сказал: ты умрешь завтра – назавтра она действительно умерла бы, и не бросилась бы со скалы, не подключилась бы к полю высокого напряжения. Нет, у нее просто остановилось бы и сердце и дыхание. Само собой. Когда я это понял, я дал себе слово: сойду с ума, но не сделаю больше ни одной попытки хотя бы на йоту изменить существующее положение.
У меня что-то оказалось много свободною времени – вероятно, раньше я тратил его на полеты в Хижину, – и я готовил впрок различные блики – диктовал Педелю, и он с молниеносной быстротой собирал микросхемы. Когда-нибудь пригодится. У меня было ощущение, что рано или поздно я запущу в своего кида чем-нибудь тяжелым, и тогда мне придется все собирать заново. Когда шло программирование, у меня появились кое-какие мысли относительно конструкции, но менять что-либо было уже поздно. Я решил накидать побольше схем, чтобы потом Педель по образцу нашего кида собрал аналогичный, но более совершенный аппарат. Я не знал, насколько это было нужно, но у меня было хоть какое-то занятие. Я все ждал, когда же кончится эта весна, и единственной радостной мыслью была та, что в таком состоянии меня уже никто не видит. Естественно, под словом «никто» я подразумевал одного человека.
