Барбара Хэмбли - Те, кто охотится в ночи
– По крайней мере, мужчина, – заметил Эшер, снова наклоняясь со свечой к останкам. – Корсета нет.
Скелет был практически цел. Видимо, Исидро не ошибся, оценивая возраст французского вампира.
Дон Симон поднял из мешанины костей и пепла золотое кольцо и обдул его от пыли и золы. Случайный сквозняк качнул пламя свечи, и бриллиант перстня мигнул, как светлый злобный глаз.
– Кальвар, – определил Исидро. – Выходит, он в самом деле был разбужен солнечным ожогом и даже сумел выбраться из гроба…
– Что само по себе весьма странно, – заметил Эшер, – если наш убийца, будучи сам вампиром, знал заранее, что для начала нужно отсечь голову. Так же странно, как и то, что дверь не была закрыта. – Он подобрал еще два ключа и сравнил их с дубликатами Забияки Джо Дэвиса. – Кроме того, нет следов копоти между гробом и телом. Вы ведь говорили, что плоть возгорается сразу…
– Не мог же он сам впустить убийцу, – сказал Исидро. – Да и как бы он открыл ему дверь днем?
– И все же убийца вошел через эту дверь.
Исидро вопросительно приподнял бровь.
– Войди он сюда другим путем, у него была бы возможность точно так же и выйти, не отпирая при этом двери на лестницу, – пояснил Эшер. – Все говорит о том, что Кальвар знал убийцу и впустил его сам, ночью… Два гроба в одном доме -это нормально для вампиров?
– Вполне, – отозвался Исидро. – Птенцы часто укрываются там же, где и мастер. Кроме того, домов, подходящих для вампиров, не так уж и много, поэтому некоторые из них весьма густо заселены, в чем вы сами убедились, побывав на Савой-Уок. Это, кстати, и было одной из причин, почему я многого вам не открывал. Не ради их безопасности, разумеется, – ради вашей.
– Тронут вашей заботой, – сухо сказал Эшер. – Мог убийца уничтожить Кальвара каким-нибудь другим способом, оставив тело в таком месте, где бы его потом сожгло солнце?
Вампир ответил не сразу – долго разглядывал лежащий перед ним обугленный скелет.
– Не знаю, – сказал он наконец. – Он мог сломать Кальвару шею или спину; кажется, череп располагается под каким-то странным углом, хотя, впрочем, это могло быть результатом судороги выгорающих мускулов… Да, он мог оставить его на полу в таком состоянии – живого, но не способного двигаться – и предоставить дальнейшее солнцу. А если наш убийца иммунен к дневному свету, – добавил он безразлично, – то возможно, что он еще и остался полюбоваться картиной.
– Это было бы доказательством, – заметил Эшер, – что Кальвар знал его. Вряд ли кто-нибудь станет любоваться предсмертными муками того, кого он не знает.
– Интересно. – Исидро поворачивал кольцо так и эдак, крохотные блики, отскакивающие от граненого золота, метались по его белому лицу. – Среди вампиров действительно существует легенда о древнем вампире – настолько древнем, что с некоторых пор он просто невидим; никто не может почувствовать, когда он проходит рядом. Лет полтораста назад другие вампиры избегали вторгаться в его владения. Утверждают, что он стал вампиром еще до пришествия Черной Смерти.
– И где же его владения? – спросил Эшер, заранее зная, что ему ответит испанец.
Тот наконец перестал любоваться кольцом и поднял глаза.
– Он спал – так, во всяком случае, говорили – в склепах под кладбищем церкви Невинных Младенцев в Париже.
Глава 11
– Город уже не тот, что раньше.
Если и прозвучали в этом мягком голосе нотки горечи или сожаления, то, видимо, требовалась сверхчувствительность вампира, чтобы их услышать. Подрагивал и покачивался закрытый кэб. Держась за свисающий с потолка ремень, Эшер чувствовал локтем сквозь рукав холодок стекла. Уличный шум накатывал мутной волной: грохот колес по деревянным и асфальтовым мостовым, отраженный от высоких стен, редкий рев моторного экипажа, пронзительные заклинания уличных торговцев и веселая неистовость скрипки и аккордеона, говорящая о том, что где-то впереди кафе.
С завязанными глазами он не мог видеть ничего, но звуки Парижа были столь же ярки, как его краски. Не могло возникнуть и вопроса, почему импрессионизм зародился именно здесь.
Голос Исидро продолжал:
– Я не могу чувствовать себя как дома в этом стерильном, неживом городе, где каждый трижды моет руки, прикоснувшись к кому-либо. Сейчас это, впрочем, повсеместно, но парижане, кажется, перещеголяли всех. Они слишком серьезно отнеслись к этому их Пастеру.
Шум изменился; толпа экипажей вокруг стала более тесной, зато исчезло эхо, отраженное стенами домов. Эшер почувствовал запах реки. Явно переехали мост, затем окунулись в грохот маленькой квадратной площади с большими промежутками между домами. Это мог быть только Новый мост, чье название, как и Новый колледж в Оксфорде, несколько утратило смысл с течением времени. Вскоре кэб повернул вправо и двинулся дальше в этом направлении. Эшер высчитал, что они приближаются к аристократическим кварталам старого района Маре, не слишком пострадавшим в свое время от пруссаков, коммунаров и барона Хауссманна, но не сказал ничего. Если Исидро предпочитает верить, что с завязанными глазами Эшер не сможет определить, в каком именно месте Парижа находится резиденция местных вампиров, – что ж, на здоровье.
Его только тревожило то, что парижские вампиры не изведали ударов дневного убийцы и вряд ли обрадуются появлению среди них человека.
– Живейшее мое воспоминание о прежнем Париже – это, конечно, грязь,
– негромко продолжил вампир. – Как и воспоминание любого, кто знал этот город. Совершенно удивительное вещество – la boue de Paris – черное и зловонное, как нефть. Невозможно было избавиться ни от ее пятен, ни от ее запаха. Она липла ко всему, местонахождение Парижа можно было определить с помощью обоняния за несколько миль. В те дни, когда дворянина отличали прежде всего по белым чулкам, это был сущий ад. – Легкий призвук насмешки вкрался в его голос, и Эшер представил это тонкое надменное лицо обрамленным в белый придворный парик.
– Нищие тоже все пропахли ею, – добавил Исидро. – Охотиться в бедных кварталах было кошмаром. Теперь же… – Голос его странно смягчился, и он недоговорил. – Мне бы пришлось потратить изрядное время, чтобы вновь изучить Париж. Все изменилось. Теперь это для меня совершенно незнакомая территория. Я даже говорить не могу как должно. Каждый раз, когда я произношу ci вместо се, je nе l'aime point вместо je nе l'aime pas или je fit quelque chose вместо je l'ai fait, я чувствую себя иностранцем.
– Вы чувствуете себя иностранцем, изучившим французский язык по очень старым книгам, – непринужденно заметил Эшер. – Приходилось вам когда-нибудь слышать, как говорят по-английски американцы южных штатов?
