Эйв Дэвидсон - Феникс и зеркало
Слушая его, Вергилий не слишком задумывался о моральной стороне дела. Собственно, тут нельзя было и говорить о ней - все это явно относилось к нравам древнейшего язычества, где критериев добра и зла попросту не существовало, а магия не делилась на белую и черную. И нельзя было сказать, что само это жертвоприношение выглядело из ряда вон выходящим. Подобные службы, запрещаемые и проклинаемые, могли вновь набрать силу при каком-то определенном стечении обстоятельств там, где они отчего-то казались вдруг действенными и необходимыми. Логика в них содержалась простая (если, конечно, тут можно говорить о логике): чем больший грех совершаешь, тем сильнее прощение и благословение.
- И он, он, - качал своей седой головой старец, - о, ставший евнухом во славу Царства Сатаны, настолько слеп, что думает, будто это пойдет ему на пользу...
- Он? - Вергилий на мгновение опешил, ощутив, что теряет нить повествования.
- Да, конечно же. Он, Сильван, Главный Жрец и, по определению, Главный Евнух Кибелы, глава третьей стороны того треугольника, что определяет религиозную политику Кипра. Кибелы, которую ее приверженцы зовут Magna Mater, то есть Великой Матерью, отнимая этот титул у Афродиты. Кибелы, чьи слуги вышли, визжа и приплясывая, из темнейших недр Малой Азии...
Дита не была самой древней из всех кипрских святых и богинь, и до нее на острове существовали божества, которых звали иначе, а то и вовсе безымянные - феи, нимфы, дриады, невидимые духи лесов и источников. Однако же происхождение Диты было местным, родилась она из пены возле каменистого берега Пафоса, культ ее широко распространился и был приемлем многими. Целые флотилии паломников пересекали бело-голубые моря ради того только, чтобы посетить ее храм и заключить в объятия Мать в облике одной из ее прислужниц-дочерей. Многие годы улицы Пафоса были заполнены процессиями, шествовавшими с песнями и музыкой к храму, всякая группа несла несколько "деревьев", каждый листик на которых был пластинкой благовоний, распространявших свой аромат в тяжелом и сладком воздухе города.
Дита была матерью всего Пафоса, тот же, кто был его царем-жрецом, являлся отцом. Но Дита была богиней всевластной и великой, он же - лишь отчасти богом. На острове были представлены греческий и латинский пантеоны, но в меньшей степени. Так жизнь и шла своим чередом, пока на остров не навалились морские гунны. Они сожгли Цитум, разграбили Махосу, так же, собственно, как сотни городов и вне Кипра. Наконец пиратов удалось задобрить, но плата на деле оказалась непомерной - полуизоляция. Остров погрузился в тишину, начался медленный упадок. Казалось бы, в такие времена должны расцветать именно древние религии, однако же привычка и традиция не могут служить вечным источником ободрения людей - без внешнего, инородного влияния. И тут начали происходить странные вещи.
Скептики утверждали (не очень открыто и всегда полушепотом), что культ Кибелы занесли на Кипр маленькие группы купцов, прибывшие из Малой Азии еще задолго до Великой Блокады, однако же в те времена их религия не снискала себе сторонников среди киприотов. Ортодоксальная же точка зрения состояла в том, что, "обнаружив детей Кипра в тоске, одиночестве и скорби, Мать переговорила со своими сестрами и братьями, наставляя их помочь погрузившимся в печаль детям Острова, однако же никто ее увещеваниям не внял и на остров не отправился. Тогда Мать, окруженная служителями и галли-дервишами, самолично отправилась на корабле из Тарса. Морские гунны перехватили судно. Они угрожали, готовились к резне, черные корпуса их судов и кровавые паруса застилали горизонт, шныряли вокруг корабля Матери подобно мухам, львам, драконам. Но никто не посмел приблизиться к Ней, никто... Тихими и покорными сделались пираты, ошеломленные красотой, ужасом и мощью Матери Кибелы..."
С тех пор год за годом на улицах Пафоса, словно обезумевшие, проносились сторонники Кибелы - несли с собой изображения Матери, разрывая тишину воплями, визгом, экстатической музыкой, исполняемой на тамбуринах, трубах и литаврах. В глаза бросались галли - размалеванные дервиши, которые пели высоким фальцетом свои молитвы, пританцовывали, извивались и кривлялись, проповедуя на темных наречиях священного безумия, - пастыри и слуги Кибелы.
Холощеные галли, евнухи-священнослужители...
И этого было бы уже немало, но... Эти кастраты вовсе не стеснялись своего положения, напротив - всевозможными приличными и непристойными средствами побуждали и остальных следовать их примеру. Нет, они никогда не обращались с просьбами о подаянии к женщинам - только к мужчинам, юношам и мальчикам. И весьма часто случалось, что кто-то во время очередного экстатического шествия, хотя бы один человек со стороны, не выдерживал, кидался в ряды беснующихся и с криком "Долой плоть!" хватал священный нож и сам... навсегда, навечно становился жрецом Великой Кибелы.
В этом крайнем ужасе, в этом явном попирании природы и крылась главная притягательность. Зрители, мужчины и женщины, видели все это, ужасались, но смотрели, наблюдали, впадали в экстаз, молились. А мысль о том, что все это безумие - попусту, была слишком сложной для среднего, неразвитого ума. Столь великое и кошмарное действо - ощущали они - обязано быть священным: несомненно, тут происходит нечто действительно великое, чудесное. И вот так-то культ и расцветал, и ширился. Диту боготворили по-прежнему, паства ее оставалась ей верна, доверяла и превозносила, однако же эту паству составляли в основном женщины. Тем временем алчность и вероломство Сильвана нашли себе новую цель.
Мужчиной он себя никогда не знал, то, что лишило его возможности стать им, произведено было еще до того, как плоть покрылась первыми волосками. Тело его так никогда и не развилось в мужское, то же произошло и с его умом: желания его будто бы навсегда остались детскими, разве только усилившимися с возрастом. На самом деле, не было ничего удивительного, что гнев и ненависть в нем вызывали не прислужницы Диты. Напротив, желание утвердиться, переместить культ, главой которого он был, на новую, более высокую ступень, пробудили его к действиям против Святого Царя и его приспешников-гермафродитов, которые были мужчинами и женщинами в одном лице, в то время как сам Сильван не был ни тем ни другим, а был просто лицом среднего рода.
- Несомненно, он одна из голов великого дракона, которого именуют Блудница, Вавилон, Зверь, - промолвил Аугустус Ефесский, теребя бороду; на лице его читалось явное отвращение. - Рим составляет одну из голов, гунны - две, так что, суммируя, мы получаем три - священное число в эсхатологических расчетах. Сильван суть одна из голов, Пафос - две... Старец согнул пальцы и причмокнул.
